Наталья Астафьева

Несчастен край, в котором может
безумец занимать престол.
Тех, кто умней, смелей, моложе,
упрячет в тюрьмы, уничтожит
и установит произвол.

Несчастен край, где может править
тяжелый и тупой дебил.
Страну позорить, мир забавить
и тех в тмутаракань отправить,
кого тот прежний не убил.

Несчастен край, в котором воры
насквозь пронизывают власть.
Они хватать и хапать скоры,
и лишь о том ведутся споры,
кто сколько смог, успел украсть.

Несчастен край, где — стыд и грех! —
мы терпим над собой их всех.

А как же вы живете, чужой питаясь кровью?
Не тратите при этом даже аппетита?
До девяностолетья хватает вам здоровья,
хоть вами столько жизней за жизнь одну убито.

Загадка людохищников, загадка людоедов,
которых не тревожат содеянные зверства.
Живут без покаяния…
                   А мне покой неведом.
Ни в чем не виноватой, мне совесть мучит сердце.
1980

Я не могу знакомиться с людьми,
дрожит ладонь с брезгливою опаской,
пока меж нами бродят (кто?— пойми!)
доносчики тридцать седьмого в масках.

Доныне в сейфах скрыты имена.
Они оклеветали самых лучших!..

Плывет по городу, как душная волна,
толпа седых убийц благополучных.

Все стукачи собак позаводили,
прогуливают кротко по утрам.
Они ведь добрые. Просто они служили.
Они сажали нас, а стыдно нам.

Такие добрые… Собаки любят их…
Их дети любят их… Такие добрые…
Но у дверей моих и у дверей твоих
они смертельными висели кобрами.

Все стукачи детей своих вскормили
мной и тобой. Повыросли, цветут
цветы и х жизни, и х! Но на могиле
м о и х родных. И где он. Страшный Суд?

Доносители, соглядатаи,
современники, соседи…
О, эпоха, твои проклятые
на себе я чувствую сети!

Искалечены, переломаны,
изуродованы ваши души.
Насторожены на все стороны,
как локаторы, ваши уши.

Подбитая совесть
сосет их, как тля.
К ним ластятся столики,
льстиво юля.

Их кровь — алкоголь,
их нерв — никотин,
их пальцы трясутся —
листья осин.

И вынули жизнь,
и выдули прочь,
души остались —
темная ночь.

He те, кто нужно, умирают…
Не те,
кому пора!
Планету перенаселяют
лжецы и фраера.
Скопцы с глазницами пустыми.
Монахи и дельцы.
Слепцы безумные босые.
И
просто мертвецы.

Кончаются мои враги,
уходят понемногу,
но скоро уж и я уйду
в последнюю дорогу.
Кончаются мои враги,
но мне в том мало проку.

Кончаются мои враги.
А руки-то у них — в крови,
Идут со взяткой к богу,
чтобы отпели их в церквах
и приняла земля их прах.

Кончаются рабы карьер,
сановники, лакеи,
лишенные сердец и вер
ханжи и фарисеи.

Они попользовались тут
благами, всем на свете.
А вслед за ними старт возьмут
и вверх карабкаться начнут
их выкормыши-дети.

Утратив все, утратив все,
блажен Иван Крылов.
Который год без лишних слов
он жизни крест несет.

Он приживальщик ваш и шут,
участник умственных бесед,
он полудремлет, ест обед,
в себе тая твой страшный суд,
столичный высший свет!

Диван свой пролежав до дыр,
лежит, как лев, укрывшись в жир,
и с подковыркой смотрит в мир,
бунтарства дезертир.

С подтекстом пишет, а не в лоб,
как делал бедный раб Эзоп,
но жив под жиром прежний лев,
и не смирён в нем гнев.

Вновь — смена декораций.
Театришко — убог.
Сверкает разной краской
чреда чужих эпох.

Меняются и лица:
тот — олух, этот — псих…
И длится, длится, длится
чреда эпох чужих.

Телефон молчит как проклятый,
с миром связь оборвалась,
и от внутреннего рокота
не с кем выболтаться всласть.
Или я с собой поспорила?
Или вправду мир нелеп?
Но молчит, молчит история,
молча чистит скотский хлев.

Попала в новую эпоху.
Что было плюсом —стало плохо.
Прибита к чуждым берегам,
гляжу, сторонник аскетизма,
сквозь искажающую призму,
как Христиане на Ислам,—
на шествие капитализма,
на город, льстящий богачам,
на беззаконье, на бедлам.

И привыкаешь понемногу
к тому, что новая страна.
Но почему твой облик новый
любить и славить я должна?
Киоски с импортной дешевкой,
в которых дрянь или старье,
что нам сплавляет Запад ловкий
за лес и ценное сырье;
твоих внезапных нуворишей
на иномарках модных фирм,
и беспардонность власти высшей,
заполонившей весь эфир;
и жалких интеллектуалов,
кормящей власти льстивых слуг;
твоих несчетных генералов,
твоих чиновников-ворюг;
и тех, кто продает иконы
и недр бесценный изумруд,
и тех, чьей волей за кордоны
твой газ и нефть рекой текут;
твоих красоточек с крестами
на голой напоказ груди,
и столбовых партийцев в храме
всех верующих впереди;
глаза без веры и надежды
твоих надорванных старух,
и трехэтажные коттеджи
среди униженных халуп;
и бедняков долготерпенье,
их летаргический столбняк,
и в смертном утреннем похмелье
шатающихся доходяг;
и переполненные тюрьмы,
где пропадают ни за грош;
и нож в руке, и взгляд угрюмый,
и речи, полные угроз;
твои бредовые идеи,
как вырваться из пут судьбы,
больные крики о евреях,
портрет вождя поверх толпы;
твоих парней чернорубашных,
твоих наемников-убийц;
самоубийц синюшных, страшных,
убожество твоих больниц;
и запустенье бедных кладбищ,
и похороны без гробов,
и то, что ты могилы грабишь,
выкапываешь мертвецов…
Я не люблю тебя такую,
ты ненавистна мне такой.
Но, проклиная и бунтуя,
скорблю и плачу над тобой.
1993

Впереди еще январь и февраль и март…
Впереди еще зима… Но и в ноябре
обжигающий мороз, снега кутерьма.
Хмурый, сумрачный декабрь в грязном серебре.
Вьюжно, холодно, темно… Безысходность, страх…
С вечера сидит в домах взаперти народ.
Слава богу, есть еще лампочки в домах.
Куплен хлеб… Переживет город этот год.

Простота хуже воровства —
не воры ли придумали это?
Не надо каждую поговорку
брать за чистую монету.

Народ — это разные люди,
разные слои и сословья.
Не надо все, что в рифму складно,
брать дословно.

Я живу вместе со всеми,
как они живут или жили,
но стараюсь собственным мненьем
максимы поверять чужие.

Переменились ветры —
пошли налево дуть,
и прежние запреты
переменили суть,

и прежние порядки
переменили стать…
Но те, что брали взятки,
не могут перестать.

Чудачеством назвали честность,
а воровство признали нормой,
сослали славу в неизвестность,
цвет красный именуют черным.

Бедность считается пороком,
богатым быть теперь престижно,
а бомж, бродящий по дорогам,
сам виноват, ему же стыдно.

Бандит вдруг стал джентльменом светским.
Стыд-совесть сделались бесстыдством.
Любовь сегодня стала сексом.
И только сыск остался сыском.

Все вывернули наизнанку,
так что из дыр торчит основа.
Уже не маузеру —танку
в словесных преньях дали слово.

Мораль и право отменили,
суд стал преступников орудьем…
Как в этом ненормальном мире
нам жить, еще нормальным людям?

Празднуется триумф и победа.
Пресса, министры, банкиры, секс-бомба…
Где тусовалась прежде богема —
тонкая пленочка сверху — бомонда.
Пир на вулкане — банкеты, фуршеты,
шик манекенщиц и шарм бизнесменов,
звезды эстрады, актеры, поэты
и декламации о переменах.
Интеллигенция? Не осталось?
Сникла? Не видно ее и не слышно.
Шумные шоу: выдача в залах
денежных премий, торжественно, пышно.
Новое время… Новые люди…
Ба, все знакомые прежние лица!..
Дни интервью, лицедейств, словоблудий…
Светское общество… Сливки. Столица.

Говорится, что рай, мол, для нищих.
Это все — разговор для бедных.
Не обрящут они, хоть ищут,
ищут в Новых Заветах и в Ветхих,
в Достоевском, в Толстом и в Будде.

Как мне жаль вас, бедные люди!
И себя мне жаль, в том же быте,
в нашем скудном безрадостном быте.
Жаль, что нет у меня для вас тайны,
и в евангелии от Натальи
никаких утешений не ждите!
1993

Город наш очень быстро нищает.
Появились огромные стаи
безнадзорных бродячих собак —
как грозящего бедствия знак.

В подворотнях, в толпе площадей
опустившихся вижу людей,
отощавших от вечной нехватки,
сквозь одежду торчат их лопатки.

Перехватит от жалости дых.
Мне их жаль, будто кровных родных.

Ведь когда я была молодая,
я сама много лет голодала
и не разумом, а животом
понимаю и помню о том.

И не хочется верить мне в голод,
нищим бомжем входящий в наш город.

Нализавшись, как скотина,
он лежит у магазина
весь в грязи.
Перебрал и обессилел,
сам себе он опостылел,
бог прости.

— Вас же, мерзкие притворы, —
только щелкнул бы затвором —
всех бы вас!
И подался бы он в горы,
где не сыщут прокуроры,—
на Кавказ.

Принижать до голода,
подавлять до шепота
добываньем золота,
превращеньем в робота.

Страшная, несчастная —
темнотой объятая…
И за то ужасная
выпала расплата.

Так плотно столпились подонки,
так тесно, как ягоды в гроздьях,
подонки растут, как поганки
на пнях и на кучах навозных,
так тесно сплотились, столпясь,
что яблоку негде упасть.

Ты был ли ребенком, подонок?
Чей сын ты и чей ты потомок?
Неужто твой прадед и дед
пахали, железо ковали
и крепкой крестьянской морали
держались с мальчишеских лет?

Ходили в лаптях и опорках,
и каждая хлебная корка
давалась им тяжким трудом.
Но души светились добром.

Чужая натура — потемки.
Откуда беретесь, подонки?

Нельзя попасть под рев толпы,
несущего потока —
на всякий случай сбычив лбы,
проходим одиноко.

Поднимет низменный сей рев
и вынесет на гребень
того, кто подыграть готов
толпы инстинктам древним.

Поднимет сей ревущий вал
кого-нибудь над нами…
А тот, кто поперек им стал,—
растоптан под ногами.

Люди — колючие тернии.
Страшный измученный край.
Полнится чаша терпения,
льется уже через край.

В воздухе носится смута.
Лица угрюмы, резки.
Чудятся рокотом бунта
землетрясений толчки.

Менять местами верх и низ?
И там и там — лишь мразь и мерзость.
Что толку правду-матку резать!

Убили веру в коммунизм
и предали уже давно
свободу, равенство и братство…

А мне — не все ли мне равно?
Но —
безумное желанье драться.

Рассеялся туманище,
и вот —смотри— луна:
как в половодье тающий
литой обломок льда.
Нет, как в тазу обмылочек,
скользнувший из руки.
Нет, выбритый затылочек —
и в горле ком тоски.
Идут призывники.

Ах, какое время —
цветочки нарасхват!
И домой и в гости…
Беззаботность трат.

Ах, какое время!
Какие времена!
Красные тюльпаны.
С юга — где война.

В полдневный жар в долине Дагестана…
Не Дагестана, а Таджикистана,
Абхазии, Осетии, Чечни
с свинцом в груди везде лежат они.

И снится им… Нет, ничего не снится.
И сыновей своих в них не узнав,
отрекшейся империи столица
не видит их в своих бездумных снах.

И разговора нет о них в гостиных
меж дам и веселящихся господ.
А юношей тела лежат в долинах,
и гибнущих еще не кончен счет.

И снится мне долина Дагестана…
Не Дагестана, а Таджикистана,
Абхазии, Осетии, Чечни,
где в одиночестве лежат они…

Моим давнишним смертникам сродни.

Со дна последнего отчаянья
вновь не дают мне в сон уйти
собак ночные причитанья
от трех часов и до пяти.
Собачий вой наполнил мир —
вой по умершим? вопль к живым?..
Что псы печальные пророчат?
И без того наш мир непрочен,
из всех земных щелей и дыр,
Балканы ли, Кавказ ли, Крым,
идет кромешный адский дым…
Да будет Страшный Суд отсрочен!..
Но слышу на исходе ночи
из глуби городских клоак
стенанья брошенных собак.

Каждый вечер — бродячие очи ко мне
псов голодных, бездомных в морозные ночи…
Это, город, твои воспаленные очи
у подъезда встречают меня в полутьме.

Мою совесть тревожат, приходят во сне
сотни синих голодных блуждающих точек,
я голодный их блеск различаю на дне
смутных мыслей, которые душу мне точат.

Пес, как волк, отчужденно сидит на снегу,
утомленную спину согнувши в дугу.
На разрушенной кладке кирпичной стены,
где железной клешнею дома снесены,
пес сидит, пригорюнившись, будто Христос,
и ошейник на нем — как шипы диких роз.

Обуян весь мир прогрессом,
мчится скоростным экспрессом,
англичане ли, датчане…
А у нас, за темным лесом,
грусть-тоска и одичанье.

Если путь наш — путь особый,
заповеданный навеки,
так зачем рубить чащобы
и губить свой лес и реки?
Рвемся стать над той же бездной,
той, где видит цель и мету
Запад, супермен железный,
изнасиловав планету?..
Для того ли царь небесный
(если верить впрямь поэту)
исходил всю землю эту?..
Дай ответ!.. Ответа — нету.

Я выпала из времени,
из хищной злобы дней.
Не с этими, не с теми я —
я с теми, кто бедней.

Устав от лжи и жадности
богатых наглых дам,
гляжу, что бабьей жалости
так не хватает нам.

Где платные уборные
и привокзальный торг —
детишки беспризорные
снуют у самых ног.

Валяется на площади
умерший инвалид,
народ толпою топчущей
мимо него валит.

Народ? Десятки строящих
хоромы на крови
и тыщи матом кроющих,
орущих: бей! громи!

О материнской нежности
забыли мужики,
и матерятся женщины,
сжимая кулаки.

Исчезли в людях начисто
душевность, доброта:
торгашество, маклачество…
Россия, да не та.
лето 1993

Такая трудная эпоха!
А я держусь куда как плохо
за дружбу вашу (хватишь сраму!),
за прессу, радио, рекламу,
за мебель, моду и машину,
за нежное почтенье к чину,
за чаепитья, челобитья…

Но жить меня вы не учите!

Я не играю в эти игры —
прет, чтобы вырваться вперед,
без - умный и без - дарный сброд,
велеречивые их лидеры
и ненавистный им народ.

Хамелеоны, лицемеры,
их термидоры, их брюмеры,
премьеры, принятые меры,
эксплуатированье веры
наивных и несчастных масс…
И нет на них чумы, холеры,
чтобы от них избавить нас!

Белый корабль,
            брошенный,
                     в море
бурном,
      гордо плывет —
залпом расстрелянный…
             Призраком морга
мчится он…
— Полный вперед!

Стенка на стенку, брат на брата?
Кто здесь убийца, кто раб?
Мчится сквозь залпы,
   черным квадратом
меченный,
         белый корабль.

5 октября 1993

Замерла в мертвом молчанье Москва.
Чем это красное небо чревато?
Слышится частый горох автомата.
От напряженья болит голова.

Вновь колыхание красных знамен.
Полнебосклона в отблесках красных.
Сколько смертей молодых и напрасных!
Кровью весь город ночной озарен.

Смотрит, к экранам припав, полстраны:
сколько погибших мальчишек безвестных!
Порохом пахнет Красная Пресня,
смертным дыханьем гражданской войны.
10 октября 1993

Ночь.
     Движутся военных группы
во мраке города ночном.
В машины стаскивают трупы,
везут из города тайком…
Кто и когда, в какие годы
над ними водрузит плиту?
В тот день мы видели свободу,
огнем горящую в аду.
12 октября 1993

Стало некуда людям деваться.
Наше время нелепо до смеха.
Тишину расколовшее:
— Братцы! —
от земли отражается эхом.

Одиночество и отчужденье
толп, отталкивающихся друг от друга.
Прут и прут, ничего не жалея.
Горечь, злоба и грубая ругань.

Замороченных и оглупленных,
вижу их разъяренные лица
и начертанные на знаменах
невозможности примириться.

                     Двух станов не боец..
                                   А.К. Толстой

Распалась вся страна
на два враждебных стана.
Кровава и страшна
разверзшаяся рана.

Безудержность вражды
чудовищна, ужасна,
чудовищны вожди,
что нас зовут сражаться.

Страна вся напряглась,
дрожит от напряженья,
и кровь уж пролилась,
уже идут сраженья.

Столкнулись, флаг на флаг,
двоится воля злая,
бьет насмерть слово «враг»,
как пуля разрывная.

Ругаясь и грызясь,
барахтаемся в яме,
и наша рознь — как казнь,
заслуженная нами.

Раздрызг и трескотня,
вдруг вся распалась паства…
Неужто так моя
душа может распасться?

Два лагеря, две тьмы…
Нас рвут слепые страсти…
Неужто можем мы
распасться так на части?

Неужто в нас душа
погибнет, мучась в корчах,
как тело малыша,
разорванное в клочья?
1993

Господи, помилуй
нас и землю всю.
Людям не под силу
жизнь терпеть свою.

И земля не в силах
нас терпеть, людей.
Вся она в могилах,
в трещинах траншей.

До того ей тошно,
что земля блюет.
Тошно до того, что
всю ее трясет.

Рвут ее на части
войны и террор…
Если в твоей власти —
прекрати раздор!