Наталья Астафьева

Весенний дождь висит, как пыль,
сегодня в воздухе прозрачном.
В моей душе метет ковыль,
волнами ветер ходит мрачный.
Я не могу найти покой,
шагами мокрый город мерю,
мне нет отрады никакой,
я никому теперь не верю.
Нет, никому! Нет, никому!
Заветы детства обманули.
С весельем смерть свою приму
в весенний день от легкой пули.
Великий вождь и нежный друг
коварно изменили чести,
и тяжек мне любимый труд,
и душно от газетной лести.
Мы на земле живем как дождь,
равно и правый и неправый,
и так же в землю ты уйдешь
питать собой степные травы.
1953

Мне надоело слушать.
Коробочка пуста.
Мне прожужжали уши
и выпили уста.

Мне надоело верить,
постель перестилать.
Мне надоело двери
любимым открывать.

Я сердце успокою,
взяв в зубы леденец.
Ты нового покроя
на старый образец.

И снова лоб горячий
мне некуда склонить.
Но я уже не плачу.
Мне некого любить.

Сплошная фраза — человек.
А голос —
как поток!
Такое солнце из-под век —
хоть надевай платок!
Хоть к цоколю неси цветы —
такой широкий жест!
И лишь слова твои пусты.
Гремит,
ржавея,
жесть.

Ты
человек с маленькими злыми глазами
и низким,
разрезанным жесткой морщинкой лбом.
А ты мне так долго
казался небом над нами
и лесом,
который шумит, не смолкая, кругом.
А теперь ты сидишь, ходишь —
и я различаю
твою подпрыгивающую походку
и твой мешковатый пиджак…
Что мне делать с тобой,
с этим новым, —
                не знаю…
А эти стихи я пишу просто так.

Ах, страшное время,
безумное время,
несем мы твое непосильное бремя.
От прежнего леса остались лишь пни.
От поросли новой лишь палки одни.

Кидало,
шлепало,
об землю било…
Ах, что осталось?
Сыпучих косточек не соберу.
Приподымаюсь травой затоптанной
на остром локте
и вслед гляжу:
ушли, исчезли в пыли полуденной
и были, не были —
не разобрать…
Зачем, проезжая дороженька,
ты колыбелью моей была?
Могучий лес,
тенистый, солнечный,
зачем ты срублен под корень был?
1955

Какие погибали люди!
Об этом говорить не будем.
Как не хватало дыб…
Мы стали все за эти годы
обезъязыченной породы,
немее мертвых рыб.
Когда закрыли души наши
блестящим валом лжи и фальши,
взводя тупой курок,
тогда народной жизни сила
ушла, затянутая илом,
как речка сквозь песок.
сентябрь 1955

И стягивали до отказа,
и сдавливали до предела…
Но все равно —
               не для показа
душа,
     как колокол, гудела.
И глаза красный уголок,
как флаг спасенный,
как платок,
нашейный, близкий, кумачовый,
косил на страшные оковы…
Оков нелепых этих звон,
когда безмолвствовал закон,
когда тупое подозренье
отращивало оперенье…
Ты мог подумать ли в тот год,
что величальных позолот
осыплются,
          темнея,
                 краски?
Что царства в пропасти летят.
Что имена меняют склад.
И наступают дни огласки.

1956

Как об лед немая рыба бьется смертно,
мы так бились год за годом незаметно.
Мы живые, мы видали, мы слыхали,
как у стенки коммунаров расстреляли.
Сколько смерти,
сколько смерти в поколенье…
В стекленеющих глазах — недоуменье.

1956

Я, как солнышко с неба, глядела на вас,
заливаясь слезами, девчонка-подросток…
Ваши лица… Сквозь слезы их вижу сейчас,
как сквозь зыбкую воду затопленный остров.

Почему же, лишь в памяти нашей светя,
не сияют с портретов те светлые лица?
Где фамилии? Где Революция вся?
Из истории вырвана эта страница.

Никогда, никогда не забуду я их.
В землю звезды-глаза уходили, как зерна.
Я кричала, звала, я искала упорно —
никого, никого не осталось в живых.

Не воздвигли вам памятников из гранита.
Вы нигде — и везде, и куда ни пойдешь,
прах отцов молодых, в эту землю зарытых,
что ни шаг, осыпается с наших подошв.

Вся земля — их могила — под нашей ногой.
Дата смерти — эпоха. Планета — их плаха.
Всю безмерность тех жертв
слез не хватит оплакать…
Ваши светлые лица… Нет веры другой.

И к нам судьба стучала в дверь,
рвала, надавливала кнопку…
И среди всех людских потерь —
моя душа: в ней и теперь —
затравленность, забитость, робкость.

Я поднималась, не смогла
встать в полный рост и развернуться.
Полярной ивкой я была.
Затоптанной засильем зла
веселой искрой революции.

«Оправдать посмертно…»
Через четверть века
обретаю древо,
коего я — ветка.
Мне вернуло время
имя, род и племя.
Не горжусь шляхетством
четырехсотлетним,
а горжусь заветным
отцовским наследьем.
Выходец шляхетский,
ставший коммунистом,
жизнь прошел отец мой
юношески чистым.
Мой отец, чье имя
шептала с опаской,
столько лет таила:
Чешейко-Сохацкий.
«Оправдать посмертно…»
Через четверть века
обретаю древо,
коего я — ветка.

Польские революционные песни!
«Варшавянка», «Червоны штандар»,
воскрешавшие после репрессий
память в сердце о чем-то давнем!

Я рыдала, услышав снова
ваши полузабытые тексты
о тиранах, жертвах, оковах —
всё, что азбукой было с детства.

Столько лет державный диктатор
истреблял ваш порыв мятежный!..
«Варшавянка», «Червоны штандар» —
возвращающиеся надежды!

Годы страха, тени чудовищ
да исчезнут, как сон кошмарный!..

Вы в душе моей черную горечь
очищали, как Шостакович,
возвышали, как Шостакович,
«Варшавянка», «Червоны штандар»!

Он в Одиннадцатой, в грозном финале,
даст литавры вам, даст барабаны,
чтобы вы во всю мощь зазвучали,
«Варшавянка», «Беснуйтесь, тираны»!

Но в себя приходя, как будто
после долгой-долгой болезни,
я вас пела гордо и грустно,
польские революционные песни!

Что сделали со мной!
Еще девчонкой
попала я в смертей круговорот…
Душа моя! Скули, как собачонка,
худая собачонка у ворот!
Скули, скребись, рычи, чего-то требуй,
рой землю, отрывай из-под земли
приговоренных без вины к расстрелу,
которых безвозвратно погребли.

Когда историки, как Страшный Суд,
придут порыться по секретным сейфам,
быть может, среди тех, кого найдут,
им попадется и мой дядя Стефан.

Пускай присмотрятся к его судьбе.
До революции — подпольщик пылкий,
почти мальчишкой в РСДРП
и срок свой отбывал в сибирской ссылке.

Он в красном Двинске возглавлял Совет
и Витебском руководил губернским…
А памятника дяде нет как нет,
хоть он давно уж в царствии небесном.

Да, в царствии небесном. Рай и ад —
лишь образ подлинной дихотомии
добра и зла. И Стефан, старший брат
отца, хоть и не ждал себе наград
от Революции и от России,
а все-таки на небо будет взят.

А взят он был — понятно, кем и как —
один из первых и погиб тогда же.
А я ребенком на его руках
сидела и курила трубку даже.

Он сказки сочинял для нас, детей…
А позже, в «жизни-после-жизни» нашей,
возник в рассказах матери моей
и женщины, его немного знавшей.

Погиб мой дядя. Нет по нем следа,
по нем и по жене его, латышке.
А крохи сведений я не тогда,
а позже собирала понаслышке.

Нет бога в небесах, а космос пуст.
И мне твердят, что нет понятий твердых.
Но есть еще, есть небо наших чувств
и нашей нежной памяти о мертвых.

Хранящая окраска—мимикрия,
тобой одежды пропотели густо,
ты прорастаешь в сердце и в печенку
и опухолью раковой растешь.

Твою коросту яростно смываю,
сдираю с кожей, отрезаю с мясом.
и, ощутив биенье под одеждой,
к свободе начинаю привыкать.

Как лодка,
к берегу причалена.
Но снова ветер необычайного
меня уносит прочь —
туда,
в соленые пределы,
где на волнах, от пены белых,
нахохлясь,
пляшет ночь.

Большие силы,
как звери в пуще,
на долю были мне отпущены,
но всё спалил дотла
пожар,
пробушевавший в чаще,
и смертным жаром дубов горящих
я сожжена была.

Весенний ливень
обрывы рушит,
мешает море с песчаной сушей,
живит простор земной
и мертвой и живой водою
проходит над людской бедою,
и вот он — надо мной!
Обрушься на меня лавиной!
Как женщины ногами глину,
танцуя, месят —
так
встряхни меня в круговороте,
в живительной живой работе,
чтоб я взошла, как злак.

Все, что во мне бессильно стыло,
пусть развернется с новой силой—
довольно я ждала!..
Под полым льдом ручьи забьются,
и в темной куколке взметнутся
замлевших два крыла.
1955

Придавила память.
Пусть не в рост покамест.
Но не ветка согнутая,
а пружина собранная!

Звери с детства точат когти,
зубы белят о стволы.
И растят мозоль в работе
молчаливые волы.
Ласточки к началу лета
вылетают из гнезда.
Говорят,
что на скелетах
вырастали города.
Камнем стал краеугольным
человеческий костяк.
Только, если спросят:
— Больно? —
Поведу плечом:
— Пустяк!
1957

Ровесники мои!
Я к вам нежна,
как к братьям.
Я без вас —
как чужестранец,
пришелец
с другой планеты.
Вы —
как я,
ломались
и срастались,
и в гневе
вздуваются рубцы.

На черный обнаженный лед,
на тротуар с блестящим снегом
литая капля упадет,
наполненная синим небом.
И поплывет набухший снег
по взбученным знобящим рекам…
И станет
слабый человек
большим и сильным человеком.
1957

Очень просто в жизни умереть.
Очень трудно жизнь начать сначала.
Прошлое в глазах моих вставало
каждой ночью, как шатун-медведь.

Кто его встревожил до весны,
не дал спать и разбудил до срока,
обнадежил, обманул жестоко —
нет весны и нет возврата в сны.

Прошлое бредет за мною вслед
поперек всех праздников и буден.
Прошлое, тяжелое, как бред.
Правда, не поведанная людям.

Ближе к Сейде,
в худосочном
бескровном ельнике болот,
пустые —
дождь, как червь, их точит —
бараки щерят черный рот.
Ни троп, ни кладбищ…
Засосало
людские кости, сосчитай!
На пустырях лилово-алый
цветет, качаясь, иван-чай.
Но
поезд по дороге этой
на Лабытнанги, Воркуту,
мимо бараков и пикетов
и ржавых елок на ветру,
канав с болотною водою —
людей везет.
Они не спят,
глядят, к стеклу прижав ладони:
идет на реках лесосплав…
В траве по насыпи отвесной
гвоздики дикой блещет кровь…
И поезд лагерные песни
бормочет, не расслышать слов…

И снова снег,
такой пушистый,
такой сухой, спокойный, зимний…
И вылетает воздух мглистый
из отворенных магазинов.
Ты помнишь,
в январе глубоком
вода дороги затопила?
В снегах
надорвалась до срока
весны
бунтующая сила.