Биография
Моя биография - это мои стихи. Но верно и другое: моя биография - в моих стихах.
Не все умеют читать стихи как поэзию. Но и не все умеют читать стихи как документ. Мой рассказ о себе, может быть, поможет.
Я родилась в 1922 году в Варшаве. Там прошло мое раннее детство. Моим первым родным языком был польский. Мой отец и моя мать были идеалистами, людьми, преданными своим идеям, бескорыстными, бесстрашными. Единственной адекватной и достойной формой моего рассказа о них могла быть большая книга стихов. Такую книгу я предложила в издательство в 1962 году. В те времена такая книга не вышла. Она вышла в том же издательстве двадцать семь лет спустя, в 1989 году. Многие стихи из этой моей книги “Заветы” я включила на моем сайте в раздел “Памяти отца и матери”. А здесь я даю краткую и сухую биографическую канву. Должна дать ее потому, что в информациях в Интернете, в журнальных и газетных статьях, в заметках словарей и энциклопедий встречаются ошибки и фантазии и об отце, и о маме, и обо мне.
Отец мой, Ежи Чешейко-Сохацкий, родился в 1892 году в Нежине Черниговской губернии, через год семья переехала в Двинск Витебской губернии (теперь Даугавпилс, Латвия). Моя мама, Юзефина, урожденная Юревич, родилась в 1891 году в Двинске (тогда еше Динабурге) и, окончив там гимназию, уехала в Петербург, на Бестужевские курсы. Училась там в 1912-17. Отец, окончив в Двинске реальное училище, с 1911 учился на юридическом факультете Петербургского университета, был одним из организаторов научного общества. Участвовал в студенческом движении, за участие в студенческих волнениях в феврале 1912 был подвергнут аресту в аминистритивном порядке на два месяца. В конце 1914 года вступил в Польскую Социалистическую Партию (ППС). В 1919 году после съезда в Варшаве был избран ее генеральным секретарем. Весной 1921 года, эволюционируя все дальше влево, он вышел из ППС, осенью вступил в нелегальную польскую компартию и был кооптирован в ее ЦК, впоследствии был избран в ее Политбюро. В 1926-28 был депутатом польского сейма от компартии, самым заметным оратором левых, защитником национальных меньшинств.
За свои выступления на митингах был лишен парламентского иммунитета. В 1928-30 жил в эмиграции в Берлине, там с ним жили и мы с мамой, моим языком какое-то время был немецкий. Помню Берлинский зоопарк. Помню Первомайскую демонстрацию 1930 года в Берлине, мы были на ней всей семьей. Помню виденную из окна колонну коричневорубашечников.
В конце 1930 года отец был направлен в Москву представителем польской компартии в Коминтерне. В Советском Союзе он взял фамилию Братковский, эту фамилию носили тогда и мама, и я, и мой брат.
В Москве в доме на Серафимовича 2, «Доме на Набережной», мы жили на 10-м этаже в 5-м подъезде, у нас было там две комнаты, соседкой по квартире была Сарафанова. А через черную лестницу нашими соседями была семья Килосанидзе, мы устраивали вместе с ними, у них в квартире детские праздники, я дружила с Лялей (Русланой) Килосанидзе, с которой вместе ходила в школу, а мой брат - с Гиви (Гвидоном). Килосанидзе брали меня с собой в Большой театр, в так называемую правительственную ложу, я видела там балеты “Щелкунчик” и “Красный мак”, слушала “Сказку о царе Салтане” и “Кармен”.
Летом родители снимали для нас, детей, дачу в Клязьме. В Клязьме отца и арестовали, 13 августа 1933 года. За отцом пришли без ордера на арест. (Ордер был выписан задним числом, 15 августа). Забрали портфель отца, в котором были абонементы для нас в Большой театр.
Мама ночевала в тот день в Москве, в доме на Серафимовича. В квартире на Серафимовича обыска не было.
Почти год мама не знала, что отца уже нет в живых. Маме удалось встретиться с прокурором по надзору за органами безопасности, Рубеном Катаняном, который сказал ей, что отец на Лубянке выбросился из окна и что он приезжал на место события.
Отец покончил самоубийством через три недели после ареста, 4 сентября 1933 года. (Заметка об отце - в Советской исторической энциклопедии, т.15, стлб 1002, М. 1974).В кармане его пиджака нашли записку, написанную, как показала двукратная экспертиза, кровью. Это нам с мамой сообщили в главной военной прокуратуре после реабилитации отца в 1957. Нам позволили переписать из дела текст этой записки: «Я не знал и не состоял в контрреволюционной организации». Никаких протоколов допросов отец не подписал.
Незадолго перед арестом отца в том же августе 1933 был арестован его старший брат Стефан Чешейко-Сохацкий (1891-1934), который был много лет ректором института зерновых культур в Самаре, а в начале 1930-х был года два директором Польского педагогического института в Киеве. Стефан был расстрелян 1 июня 1934. Посмертно реабилитирован в январе 1958. Есть в моей книге и на сайте стихотворение его памяти - «Когда историки, как Страшный Суд…».
Моя мама, изучавшая до революции на Бестужевских курсах в Петербурге-Петрограде биологию, по приезде в Москву в начале 1930-х годов поступила в аспирантуру в Институте Животноводства, потом работала там же, позже в наркомате земледелия и на Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке, которая тогда организовывалась.
Из Дома на Серафимовича 2 нас переселили на далекую Усачевку, на улицу Малые Кочки, близ Новодевичьего монастыря, но я еще продолжала какое-то время учиться в школе № 19 у Каменного моста. В 5 классе наша учительница русского языка Зинаида Николаевна организовала литературный кружок. Я шла пешком из школы после кружка на далекую Усачевку, и вдруг само написалось мое первое стихотворение, я его записала при свете витрины (Текст его есть в моей автобиографии в книге стихов “Изнутри и вопреки”, 1994). Мама боялась за девочку, которая так поздно возвращается, и перевела меня в школу № 42 на Усачевке. Тем и кончились мои литературные занятия школьных лет.
Маму арестовали в 1937 в канун майских праздников и сослали в Казахстан, в Павлодар. Осенью 1937 года я с десятилетним братом приехала к матери. В Павлодаре в феврале 1938 маму опять арестовали, долго держали в Павлодарской тюрьме, возили в местное НКВД, мучили стойкой (четверо суток ее заставляли непрерывно стоять), а потом отправили в лагерь Долинка в Карлаге.
После повторного ареста матери, окончив восьмой класс, я пошла работать – была секретарем в облплемзаготконторе и учеником бухгалтера. В Павлодаре в 1940 мне дали паспорт, но с ошибочным отчеством Григорьевна (польскому имени моего отца Ежи соответствует Георгий). Ошибочное Григорьевна осталось моим паспортным отчеством (об этом я подробно пишу в автобиографии в книге “Изнутри и вопреки”). Потом я окончила Павлодарское педучилище (там давали стипендию), а брат окончил десятилетку как детдомовец. После педучилища я начала работать учительницей. Вышла замуж за высланного А.И.Романова-Астафьева, жила в районном центре Краснокутск и работала в отделении Госбанка. В 1943 уехала учиться в Алма-Ату.
Окрестности Павлодара, Иртыш, казахские степи, Алма-Ата будут возвращаться в моих стихах.
В свои книги я включаю стихи, написанные начиная с 1944 года. Тогда я училась на первом курсе медицинского института в Алма-Ате. Выбрала этот институт ради биологии, которую всегда любила. В детстве у нас дома был Брем, были еще какие-то книги…
После восьми лет, прожитых в Казахстане, я приехала из Алма-Аты в Москву летом 1945 года. Тем летом и в начале осени я бегала на выступления молодых поэтов, моих ровесников, вернувшихся с войны - Межирова, Гудзенко, Урина, Друниной, вел их выступления Луконин. Ходила на вторники в подвале Политехнического музея, где собирались молодые поэты, - увидела и услышала там впервые Александра Вольпина и Наума Коржавина.
Поздней осенью получила направление учительницей начальных классов в Уваровский район на крайнем западе Московской области. В тех местах недавно прошла война. До деревни Зенино было 30 километров пешком от Уваровки. В Уваровке в библиотеке нашелся довоенный однотомник Пастернака, он был у меня всю зиму 1945/46. Самого Пастернака я увидела и услышала в большом зале Политехнического музея на вечере поэтов старших поколений, он прочел “Все нынешней весной особое…” и - в ответ на бурные аплодисменты зала -”Зимнюю ночь” (”Мело, мело по всей земле…”). В зимние и весенние каникулы я вырывалась в Москву: пешком до Минского шоссе, а там - “голосовала” и доезжала в кузове грузовика до Москвы.
Осенью 1946 года я сдала экзамены в Московский областной педагогический институт, получила там общежитие. Была принята и в Литературный институт, бывала на семинарах Луговского, Паустовского, Антокольского, на встрече с Исаковским, на встрече с Корнеем Чуковским, который рассказывал о своих исследованиях творчества Некрасова.
Окончив педагогический институт в 1951 году, я была там оставлена в аспирантуре. Диссертацию я хотела писать о поэтах военного поколения, но мой руководитель В.Р.Щербина не принял такую тему. Учась в пединституте, я жила поначалу в Малаховке под Москвой, там написаны многие мои стихи, в них упоминается “дача”, которую арендовал институт для студенток (”За десять дней на нашей даче…”, “Когда мимо летят поезда…”). В студенческие годы я ездила летом в экспедиции, одно лето в фольклорную (зашли мы и в деревню Петрищево, где повесили Зою Козьмодемьянскую), другое лето - в диалектологическую.
Мама, освобожденная из лагеря в 1946 году, не имела права жить в Москве, жила в Лебедяни со своей, тоже только что освободившейся, подругой по двинской гимназии и Бестужевским курсам. Летом я приезжала к ним в Лебедянь, некоторые мои стихи написаны там.
Неподалеку от моего пединститута жили поэты Юлия Друнина и Николай Старшинов, я часто бывала у них. На их старой пишущей машинке я печатала у них мои стихи (свою машинку я купила в 1957 году на первые же мои журнальные гонорары), по их пригласительным билетам я ходила в Дом Литераторов на встречи с поэтами, знала не только стихи, но и живой облик поэтов, видела я там (наверно, несколько позже) и моих любимых поэтов: Мартынова, Берггольц.
В январе 1947 года я оказалась однажды в доме генеральских детей (генеральский сын, кажется, учился заочно в Литинституте), у них собрались Луконин, Наровчатов, Урин, Винокуров. После застолья, в другой комнате, читали по очереди стихи. Я прочла “Лестницу” (”Маленькая комнатка под крышей…”) и “Рыжий дым”( от слов “Людям было очень холодно…”). На фоне сверхблагополучия, розовых пушистых ковров, блестящих немецких аккордеонов, альбомов, лежавших на круглом столике, стихи мои прозвучали контрастно. Ко мне подошла приятельница Наровчатова, пришедшая с ним, и сказала: - Вы пишете непохоже на них. Пишите так дальше!
Как ни странно, буквально теми же словами три года спустя, в 1950, закончил разговор со мной Эренбург: - Пишите так дальше!
К Эренбургу я пошла - больше было не к кому - посоветоваться о возможности реабилитации моих родителей. Я пришла к нему в приемную, где он принимал как депутат. Сказала, что хотела бы поговорить с ним подробнее, и показала ему мои стихи - он заглянул в них и пригласил меня к себе домой. Когда я пришла, он провел меня в свою комнату в конце коридора, в комнате позади стола были полки с книгами и стояли стояки с его коллекцией трубок. Во время разговора он выложил на стол стопку книг Цветаевой, сказал, что любит ее ранние стихи и прочел ее стихотворение “Идешь, на меня похожий…”. Мои стихи ему понравились. Особенно “Лестница” и “Почему так нетронуто звонко / стародавнее слово:/ душа?..”. Тут он сказал, что его любимый поэт - Ходасевич, и прочел его стихотворение:”Пробочка над крепким йодом!/ Как ты скоро перетлела! / Так вот и душа незримо / Жжет и разъедает тело.” Прощаясь, он приглашал приходить к нему. Мои стихи Эренбург читал приходившим к нему поэтам, среди которых был Винокуров. Вероятно, от Винокурова и пошла легенда, что я - ученица Эренбурга. Была же я у Эренбурга единственный раз. По поводу реабилитации моих родителей мне запала в память его фраза: - У нас не любят ломать копья за правду.
Мою маму, освобожденную в 1946, амнистированную в 1953, реабилитировали в мае 1956. Отца реабилитировали посмертно в ноябре 1957-го.
Уйдя из аспирантуры, я снимала койку в полуподвале в доме на Большой Молчановке, этот дом потом снесли. В полуподвал на Молчановке забегала ко мне молоденькая Белла Ахмадулина. От этого дома рукой было подать до Мерзляковского переулка, куда я заходила к Елизавете Яковлевне Эфрон.
Когда маму реабилитировали, мы с ней снимали какое-то время комнатенку в Астраханском переулке дом 5, этот домик тоже снесли. Теперь на этом месте стоит писательский дом с тем же адресом. Но мне там квартиру не дали.
В 1954-55 мы жили ожиданием перемен. Ощущение весны нарастало. Нарастание запечатлелось в стихах. Если в моем стихотворении 1953 года - “Весенний дождь висит, как пыль…”, то в стихотворении 1955-го (”Как лодка к берегу причалена…”) - уже “…Весенний ливень обрывы рушит…”. Это стихотворение было попыткой заговорить в полный голос. Месяцы на рубеже 1955 и 1956 были для меня эмоциональным максимумом. Но оба стихотворения и многие другие мои стихи оттепельных лет были опубликованы лишь в книге “Заветы” в 1989 году, то есть тридцать пять лет спустя.
Мой дебют - в “Литературной газете” в июне 1956-го, - привлек внимание, мои стихи предварил своим напутствием Илья Сельвинский ( в его семинаре я была на Третьем Всесоюзном совещании молодых писателей в январе 1956-го). Он писал о “зеленинке в фарфоре”: “Если поглядеть на солнце сквозь фарфор, то в его белизне проступит зеленинка. Это, кстати, отличает фарфор от фаянса, который наглухо лишен таинственного зеленоватого света. То же и поэзия. Какие бы формы ни придать стиху, но если нет в нем этой глубинной сердцевинки, он фаянс, а не фарфор. За последние годы наши книжные лавки завалены фаянсом<…>стихам Астафьевой свойственна “зеленоватая тайна” фарфора…”
К сожалению, публикация совпала со сменой главного редактора и соответственно курса “Литературной газеты” (редакторская чехарда тех лет отражала колебания самого времени): вместо Рюрикова пришел Кочетов, и в отдел поэзии вместо Владимира Огнева, который готовил публикацию, пришел другой человек. Публикацию не сняли, но мои стихи, отобранные Сельвинским, предложили мне заменить другими. Из выбранных Сельвинским сохранилось в публикации лишь стихотворение “Нежность” - в тексте Сельвинского.
Владимир Огнев, ушедший из “Литературной газеты” и публиковавшийся в ближайшие годы, где удастся, посвятил мне портретную главку в статье о новых поэтах, которую опубликовал в журнале “Советская литература” в июле 1957-го. Журнал издавался на нескольких языках, у меня остался экземпляр на немецком, маме я подарила экземпляр на польском. Огнев представил новую поэзию портретами поэтов Владимира Соколова, Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Наума Коржавина, Натальи Астафьевой. Он писал, что Астафьева в своих стихах “героически преодолевает трагизм, и это тоже одно из направлений советской поэзии”.
В сентябре 1956-го во время первого Дня Поэзии я выступала в Москве в книжном магазине в Черемушках вместе со Слуцким, Мартыновым и Марией Петровых. Той же осенью выступала на Дне Поэзии в Калуге, с Наровчатовым, Николаем Панченко, Булатом Окуджавой, Владимиром Львовым и Ниной Бялосинской, с ними я уже была знакома по совещанию молодых писателей.
С Александром Кореневым я познакомилась в 1955-м. После вечера Александра Коренева в Доме Литераторов подошел ко мне Борис Слуцкий и прочел мне по памяти мое стихотворение “Загину я, совсем загину…”, которое он видел в рукописи в редакции “Октября”. Мы присели тогда с Кореневым, Слуцким, Винокуровым, Корниловым, они попросили меня почитать. А вскоре пригласили меня почитать стихи в дом к Володе Корнилову, где меня слушали Слуцкий, Коренев, Корнилов и Константин Левин.
В середине 1950-х годов я познакомилась и с другими, самыми разными поэтами - от Виктора Бокова до Леонида Черткова.
В 1957-м циклы моих стихов печатались в журналах “Октябрь” и “Молодая гвардия”. Спасибо Винокурову. Он вообще помогал молодым поэтам входить в литературу. Опубликовал в 1956 большой цикл стихов поэтов Ленинградского Горного института, в том числе шесть стихотворений Владимира Британишского. Опубликовал Глеба Горбовского в “Литературной газете”.
Весной 1958-го я встретилась с Владимиром Британишским, стихи которого уже знала и ценила. Он был в Москве проездом. Летом 1958-го я работала в геодезическом отряде в его партии в Полярно-Уральской тундре. В 1959-м мы жили в Салехарде, уже втроем, с нашей дочерью Мариной. С 1960 Владимир жил с нами в Москве. Начиная с лета 1961-го, я ездила с дочкой в его ближние экспедиции: Удмуртия (оттуда мы выбрались в Елабугу), Калмыкия, Кабардино-Балкария (Приэльбрусье), Козьмодемьянск на Волге, окрестности Йошкар-Олы, Урюпинск, Цимлянск, Ростов-на-Дону, Астрахань… Бывали мы и в Ленинграде, где были еще живы его родители, а круг его друзей, молодых ленинградских поэтов, стал и моим кругом. С 1962 года ездили мы в Комарово, где тоже общались с ленинградцами.
Ездили мы и в Польшу.
Осенью 1958-го мама, я и брат были приглашены в Польшу на три месяца. Нам предложили вернуться туда насовсем. В декабре 1959-го мама и брат с семьей уехали в Варшаву на постоянное жительство. (К этому времени брат окончил аспирантуру, публиковал статьи по математике, впоследствии защитил диссертацию). Я же была русским поэтом и женой русского поэта, только что вышли наши первые книги. Проводив маму и брата, мы втроем с дочкой поехали к родителям Британишского в Ленинград. Там как раз в эти дни проходил первый (и единственный) съезд поэтов России. Борис Слуцкий, с трибуны съезда, назвал меня одним из самых перспективных в России поэтов.
Но оттепель пошла на спад. Время обернулось безвременьем.
История моей первой книги “Девчата”, вышедшей в 1959, такова. Владимир Сякин, который работал в издательстве “Молодая гвардия” и уже издал там книгу Леонида Мартынова, прислал мне в 1957 письмо с предложением принести рукопись книги. Им была отобрана из большой рукописи моя лучшая любовная лирика. Но ситуация изменилась, заведовать отделом был назначен поэт Дмитрий Ковалев, который, заглянув в стихи, сам захотел быть редактором книги. Мои вершинные стихи, которые собирался публиковать Сякин и которым я радовалась, надеясь видеть их вот-вот напечатанными, Ковалев снял. Надо сказать, что именно эти стихи снимали потом и в издательстве “Советский писатель” Виктор Фогельсон и Егор Исаев из моих книг “Гордость”, 1961, и “Кумачовый платок”, 1965.
Но хороших стихов в моей первой книге осталось достаточно много. О книге писал в “Литературе и жизни”, в январе 1960, Николай Рыленков: “…Доверие к человеку, при всем, я бы сказал, нравственном максимализме лирической героини - вот в чем пафос поэзии Астафьевой…”. Он включил статью обо мне в свою книгу статей, но в книге статью обкорнали, ”нравственный максимализм” исчез.
Писал о моей первой книге и Серго Ломинадзе, в “Литературной газете”, в августе 1960. Ломинадзе знал мои стихи не только из первой книги, Окуджава еще в 1956-м или 1957-м попросил меня - мы присели на скамейке на Тверском бульваре - почитать для Серго мои стихи об отце, которые будут напечатаны в годы гласности. Лагерные стихи самого Серго будут напечатаны тоже только в годы гласности.
Книгу “Девчата” купил в Варшаве польский поэт и переводчик Ежи Литвинюк, он перевел оттуда два стихотворения и маленькую поэму “Над обомлевшей степью…” и опубликовал их в 1960 году. Это была моя первая публикация в Польше.
Осенью 1960-го Степан Щипачев, возглавлявший Московскую писательскую организацию, позвонил мне, предложив подать заявление о вступлении в Союз Писателей. Той же осенью московские поэты приняли меня и Владимира Британишского (и еще нескольких молодых) на бюро своей секции. А поначалу было так. Наши два заявления о приеме, рекомендации и наши первые книги я привезла в секцию поэтов, приехала я туда с нашей полуторагодовалой дочкой, мне не с кем было ее оставить. В комнате секции поэтов сидела секретарша Вера и стоял председатель секции поэт Ярослав Смеляков.
- Оставляйте одно из двух заявлений! - сказал он. - А вообще поэты не должны иметь детей.
- Я ответила: - Оставляю оба. - Положила, повернулась и ушла.
Прочтя мою книгу, Смеляков настроился сугубо положительно и сразу, как меня приняли, пригласил меня выступить вместе с ним и только что принятым одновременно с нами молодым Костровым по телевидению. Владимир с маленькой Мариной смотрели эту передачу по телевизору у наших соседей по коммунальной квартире (свой телевизор у нас появился лет сорок спустя, в годы гласности). Дочка, увидев меня на телеэкране, испугалась и заплакала: - Мама, мама!
В начале 1960-х я стала часто выступать как поэт, читала стихи и на больших вечерах поэтов - в Политехническом музее, в Зале Чайковского, в Колонном зале Дома Союзов, в Театре Эстрады, в МГУ, в Лужниках…
В 1961-м вышла в издательстве “Советский писатель” моя книга стихов - “Гордость”.
Еще летом 1957 Винокуров и Межиров написали внутренние рецензии, весьма доброжелательные, на принесенную мной в ”Советский писатель” рукопись. Я долго не приходила в издательство, была на Полярном Урале, в Салехарде, в Польше.
Отклики на вышедшую книгу были тоже доброжелательные.
Станислав Лесневский писал о ней: “…Вторая книга Астафьевой строже первой<…> Много настоящей, по-женски прочувствованной боли и скорби<…>Но человеческая душа, обремененная тяжестью памяти, - “не ветка согнутая, а пружина собранная!” <…>Русские поэтессы нашего века отучили читателя от “дамской” лирики. Сердца лирических героев и героинь были равноправны в своем отклике на взрывные волны времени. Но вечная женственность не умерла - она стала человечески значительней, “мужественней”…”.
С пониманием написала о книге тогда же и ленинградская поэтесса Ирина Малярова в “Звезде”, познакомилась же я с ней лет двадцать спустя в Комарово.
Твардовский, которому я послала мою книгу “Гордость”, прислал мне в ответ свою книгу “Стихи из записной книжки”, написав на ней: “Н.Г.Астафьевой - с просьбой дать стихи для “Н.М.”. Но стихи, которые я начала писать после моего долгого “отпуска” в связи с рождением дочери, Твардовскому не ответили . Это были уже другие стихи. В другой поэтике и о другом. Не о прошедшей войне, не о послевоенной деревне, а об угрозе новой мировой войны, о кризисе мировой цивилизации.
Именно эти мои стихи высоко оценил, прочтя их, Николай Тихонов.
C 1960 мои стихи начали переводить и публиковать в моей родной Варшаве. Еще не зная меня лично, несколько моих стихотворений из моей книги 1959 годп перевел и опубликовал в 1960 году Ежи Литвинюк. В 1961 году начала переводить мои стихи Анна Каменьская, с которой я тогда и познакомилась.
В 1963 в Варшаве вышла книга моих стихов в переводах польских поэтов - “Wiersze” (”Стихи”). Составителями книги были поэты Виктор Ворошильский и Анджей Мандальян. Это были первые польские поэты, с которыми меня познакомили в первый же мой приезд в Польшу в 1958 году, они меня водили тогда на поэтические вечера и спектакли.. В 1963 году выход моей книги в польских переводах праздновался в варшавском Доме Литературы и дома у Ворошильских, где была и совсем молоденькая очень талантливая Данута Вавилов, которую у Ворошильских называли “ребенком”.
canadian-pharmacy365.comcanadian-pharmacy365.com
В 1963 и 1965, бывая в Варшаве с дочкой по нескольку месяцев у моей мамы, я стала писать стихи и на польском языке. Теперь эти стихи и мои воспоминания, написанные по-польски, составили мою небольшую двухчастную польскоязычную книгу “Nostalgia. Polski album rodzinny”(”Ностальгия. Польский семейный альбом”) , опубликованную краковским издательством “Миниатюра” весной 2008 года.
В декабре 1963, вернувшись из Варшавы, переполненная звучанием польской речи и ритмами польских стихов, я села переводить современных польских поэтов. Я увлеклась, мне захотелось представить русскому читателю живую польскую поэзию. С тех пор мое творчество шло двумя руслами: стихи и переводы.
К середине 1960-х годов, когда я увлеченно занялась переводами, оттепель кончалась и кончилась. Моя книга стихов “Заветы”, о судьбах моих родителей и об эпохе репрессий, предложенная в издательство “Советский писатель”, имевшая две положительные внутренние рецензии (Константина Ваншенкина и Семена Трегуба), поначалу даже была поставлена в план, но была затем выброшена из плана, отвергнута и опубликована лишь двадцать семь лет спустя. Вместо отвергнутых “Заветов” издательство предложило мне принести рукопись другой книги.
В 1965 году вышла книга “Кумачовый платок”. В процессе работы книга была подвергнута жесточайшей редакторской цензуре: сначала - редактора Фогельсона, а затем - заместителя главного редактора Бориса Ивановича Соловьева. Соловьев из этой моей книги особенно вытравлял пацифизм. Но также правду жизни и мятежность характера.
Соловьев мои стихи ценил. (Когда в 1957 году на большую рукопись моих стихов, принесенную мной в издательство “Советский писатель”, написали внутренние рецензии Винокуров и Межиров, оказывается, Соловьев написал отзыв, предлагая немедленно издать мою книгу. Я не знала ни о рецензиях, ни об отзыве, несколько лет не бывала в издательстве, а Соловьев потом очень обижался, что я издала свою первую книгу не у них, а в “Молодой гвардии”). Тем не менее, будучи внутренним цензором издательства, Соловьев делал свое дело.
Впоследствии, в годы гласности, известная тогда журналистка Татьяна Иванова посвятила моим стихам двухчастную статью “Варшавянка” в двух номерах “Книжного обозрения”; первая часть ее статьи (30 июня 1989) рассказывала о моей книге “Кумачовый платок” и о той вивисекции, которой книга подверглась.
Тем не менее в книге “Кумачовый платок” кое-что осталось, в нее вошли, в частности, многие мои верлибры 1940-х и 1960-х годов, (правда, как было тогда принято, без дат), среди них и маленькая поэма “Она была человеком…” (но с купюрами, авторский же ее вариант появился в книге “Изнутри и вопреки”, 1994). Юрий Орлицкий рассказывал нам, как он обрадовался, обнаружив в этой купленной им в 1965 году книге верлибры.
Оставшихся в книге стихов оказалось достаточно вдумчивому Льву Озерову, чтобы в рецензии на книгу ( “Литературная газета”, октябрь 1966) сказать о существенных чертах моей поэзии:”…Образный строй поэзии Натальи Астафьевой отмечен повышенной интенсивностью переживаний, так же, как, видимо, и самая жизнь автора…”. Рецензию он так и назвал: “Образ и переживание”.
Ряд стихотворений, выброшенных издательством из книги за их резкость, опубликовал сразу же, в том же 1965 году, в № 9 журнала “Молодая гвардия” поэт Владимир Цыбин, которому моя резкость как раз нравилась. Стихи, напечатанные им тогда в журнале, в моих книгах публиковались лишь 12 или 17 лет спустя или не публиковались совсем.
Осенью 1965 года я была в Польше. Выступала в нескольких городах: Быдгощ, Познань, Ольштын. На память о Познани остались две фотографии.
А в Варшаве я присутствовала на I Междунаодном съезде переводчиков польской литературы. Как гостья. Как участница я буду присутствовать на II (1975) и III (1979) съездах.
У нас в Москве 1965 год приканчивал оттепель. Изменился климат и в литературе и в литературной жизни. Разумеется, я писала стихи, но на поверхности литературной жизни меня как поэта не было. Не было моих книг, не было меня и в журналах. Стихотворение “Кавказ”, написанное по впечатлениям поездки в Кабардино-Балкарию весной 1965, будет напечатано в журнале “Новый мир” в 1976. Прекратились и мои выступления с чтением стихов.
Творческим выходом для меня стали мои переводы. Именно творческим, потому что переводила я только тех, кого хотела, только то, что хотела, не по заказу и не для денег. В середине 1960-х годов я уже переводила Ивашкевича, Слободника, Выспяньского, Лесьмяна, Лехоня, Каменьскую, Посвятовскую…
Что же касается публикаций, то первая, очень скромная публикация, - это стихотворение Анны Каменьской, - “Дружба народов”, сентябрь 1968.
Летом 1969 года мой перевод стихотворения Анны Каменьской - “Молитва к Андрею Рублеву, святому иконотворцу”, - прочитанный мной, прозвучал с огромным успехом в Большом зале Дома литераторов.
Мои переводы из Станислава Выспяньского я читала за несколько месяцев до того, к столетию со дня его рождения, в Малом зале. С чтением своих переводов я стала иногда выступать и в других аудиториях.
Прелюдией к моим публикациям из польских поэтов и особенно поэтесс были мои переводы из Саломеи Нерис. Заняться ее творчеством мне посоветовал Ефим Григорьевич Эткинд. Он сказал, что литовцы объявили конкурс на лучший перевод из Нерис. А мне еще в 1940-х годах поэт Владимир Львов, знавший литовский язык, говорил, что некоторые мои стихи напоминают ему стихи Саломеи Нерис. Я приняла участие в конкурсе; в нем участвовали 75 стихотворцев, переводы посылались под девизом. Я стала лауреатом конкурса (1966), другим стала ленинградка Майя Квятковская. Стихи Нерис я переводила с оригинала (с помощью словаря, учебника и консультируясь с человеком, хорошо знавшим литовский; язык - трудный). Мои переводы из Нерис печатались в “Литературной газете”, в “Новом мире” и во многих изданиях Нерис на русском языке, наиболее полно (39 стихотворений) и в наилучшем отборе - главным образом, ее любовная лирика, - эти переводы собраны в издании: С.Нерис “Лирика”.М.Художественная литература,1971.
С 1972 меня начали систематически печатать как переводчика польской поэзии в журнале “Иностранная литература”. В 1972 был напечатан большой цикл моих переводов из Халины Посвятовской, в 1973 - из Анны Свирщиньской, в 1974 - из Казимиры Иллакович, в 1975 - из Евы Липской. Отделом поэзии в журнале заведовала Татьяна Ланина, ей нравилось то, что я делаю как переводчица, она была женщина с характером и пробивала все мои публикации через редколлегию. Публикации имели успех у читателей, особенно много пришло писем - из разных городов и даже из деревни - по поводу стихов Свирщиньской. За тридцать лет, 1972-2002, в журнале появилось более двадцати больших циклов моих переводов из польских поэтов: из Харасымовича и Новака, из Ожуга, из Ивашкевича, Павликовской, Шимборской, из Александра Вата…Публиковались мои переводы также в изданных в Москве книгах Ивашкевича, Стаффа, Павликовской, Слободника и в сборниках “Польские поэты” (1978), “Из современной польской поэзии” (1979).
В 1975 году поляки пригласили меня на II Международный съезд переводчиков польской литературы. Я пришла к Сергею Сергеевичу Смирнову (который - “Брестская крепость”), возглавлявшему короткое время Московскую писательскую организацию. Он рассудил, что, хотя я состою в секции поэтов, в этом случае рекомендацию должны мне дать переводчики. Лев Гинзбург, к которому я пришла с томиком Леопольда Стаффа (1973), перелистав томик и мои переводы в нем, тут же дал мне рекомендацию и пригласил нас с Британишским почитать переводы на их секции. Читать мы так и не читали, но бывать у них стали иногда.
Осенью 1975, в дни съезда, я встретилась в Варшаве с Анной Свирщиньской. Она познакомила меня с приехавшими в столицу ненадолго Яном Хущей из Лодзи и Марианом Яхимовичем из Валбжиха. Стихи Яна Хущи я уже знала. Меня особенно затронули стихи, написанные им в Казахстане, и стихи-воспоминания о казахстанских годах. Под одним его стихотворением стоит “Павлодар, январь 1944″. Тот же самый Павлодар. Но в январе 1944 я была уже в Алма-Ате. К сожалению, перевела я его казахстанские стихи уже после его смерти. Он успел перевести одно мое коротенькое стихотворение и прислал мне в Москву.
В 1979 поляки присудили мне и Британишскому (одновременно, но каждому в отдельности) переводческие премии. Вручали их на очередном съезде переводчиков в Варшаве. В те годы не принято было у нас отпускать за границу мужа и жену вместе. На сей раз правило пришлось нарушить. Мы провели 10 дней в Варшаве и Кракове, в Варшаве посидели у Тадеуша Новака, под Варшавой в Стависко успели повидать Ивашкевича, которого скоро, увы, не станет, в Кракове зашли в маленькую квартирку Свирщиньской в писательском доме на улице Крупничьей, она познакомила нас с соседями по дому поэтами Станиславом Чичем и Адамом Земянином, а Ежи Харасымович свозил нас в свои любимые Карпаты. И мы вернулись в Москву. Не почивать на лаврах, а продолжать переводческую работу. Впрочем, после августа 1980 года, после рождения “Солидарности”, в Москве на все польское был наложен карантин лет на пять-шесть. Наши - и чьи бы то ни было - польские публикации на это время почти полностью прекратились. Прекратились надолго и наши поездки в Польшу.
Мои стихи, не публиковавшиеся между 1965 и 1975, в 1975-1976 вновь стали изредка появляться в печати. Цикл моих стихов напечатал Николай Старшинов в своем альманахе “Поэзия” (1975, вып. 15), напечатал он тогда и мое стихотворение “Лестница” (”Маленькая комнатка под крышей…”), которое он помнил с 1946 года и которое издательства упорно выбрасывали из трех моих книг. В 1975-1976-м печатались мои стихи в “Дне поэзии” (в 1976-м это были белый стих и верлибр). В “Юности” появилось восемь моих миниатюр о любви. В “Новом мире” Наровчатов опубликовал мои стихотворения о природе, которые через год войдут в мою новую книгу.
В 1977 вышла - по тем временам очень быстро (я предложила рукопись в 1975-м) и большим тиражом, 20 тысяч экземпляров, - моя большая книга стихов “В ритме природы”. В основе композиции книги - смена времен года (как была она в основе мифов и фольклора всех народов, в основе ораторий композиторов XVIII века, в основе циклов Чайковского и Фета). Содержание книги - жизнь всего живого. Стихи-пейзажи перемежаются стихами-настроениями, стихами-раздумьями, стихами натурфилософскими. Часть стихов о смерти - из раздела “Зима” - снял редактор Фогельсон (стихи о смерти в те годы обычно не печатали, не хотели “мрака”). Шесть стихотворений (всего-навсего!) снял заведующий отделом поэзии Егор Исаев: в них были запретные слова, в одном - слово “водка”, в другом - слово “староверка”, в третьем - слишком резкие строки: “…Мы вышли из природы,/ как пули из нагана…”.
На книгу отозвался в “Литературной газете” Евгений Сидоров: “…Меня удивили и обрадовали, - писал он, приведя в газете текст одного из стихотворений, - осердеченный мир природы, открывшийся в книге, цельный и ясный характер лирической героини, с ее упорным и каким-то свежим, диковатым пантеизмом…”.
“Юность” опубликовала рецензию Андрея Плахова: “Неравнодушная природа”: “<…>Астафьева явно выделяется среди тех поэтов, которые ищут “утраченную связь” с природой. <…>она, по существу, душевных контактов с природой не утрачивала. Она обогатила их внутренней культурой, преобразила проницательным взглядом мыслящего человека”.
Антологисты меня не баловали, лишь в 1978 году вышла в далеком городе Фрунзе (ныне - Бишкек) антология “Лирика 50-х годов”. Составитель антологии Валерий Вакуленко обратился ко мне с письмом, просил прислать ему опубликованные стихи, написанные мной с 1951 по 1960 год. Я ничего не знала о Вакуленко, заглянула в каталог Библиотеки Ленина, прочла автореферат его диссертации о поэзии 1920-х годов, поняла, что это человек серьезный, и послала ему стихи. Он напечатал двадцать два стихотворения. Тираж его антологии был 100 тысяч экземпляров.
В начале 1980 мы жили две недели в доме творчества в Дубултах Съездили оттуда в Даугавпилс, где я давно собиралась побывать. Даугавпилс - это бывший Двинск (а когда-то - Динабург). Там родилась и окончила гимназию моя мама. На большой семейной фотографии - мамины родители Юзеф Юревич и Ядвига, урожденная Шадурская, и моя мама со своими сестрами Ядвигой, Анной и Марией. Семейной фотографии родителей моего отца нет. Зато дом моего деда по отцу, Вацлава Чешейко-Сохацкого, где жила их семья и была его аптека, сохранился. Мы в Даугавпилсе легко его нашли, в той части города, которая когда-то называлась Новым Строением. Теперешние жители дома разрешили нам зайти, они помнили, чей это был дом.
Позже, перелистывая в библиотеке толстенный ежегодник “Вся Россия” за 1903 год, мы наткнулись на строчки о том, что совладельцами аптеки в Двинске являются Э.Э.Богуславский и В.В.Чешейко-Сохацкий. То есть мой дед Вацлав Владиславович и брат его жены Эдуард Эдуардович.
Имя Эдварда Ромуальда Богуславского, брата моей бабушки, мы встретиди и в другом контексте.
Оказалось, что в архиве Петербургского университета сохранилось личное дело моего отца, студента. Была в его личном деле и метрическая выпись о его рождении и крещении. “Восприемниками были дворяне Эдуард Богуславский с Брониславою Богуславскою”. Так разъяснилась непонятная до этого подпись моего отца на его юношеской фотографии:” Дорогой тетушке от сына-племянника” (он был ее племянником и крестным сыном).
В личном деле моего отца были и два документа, касающиеся моего деда Вацлава. В том числе кондуитный список о его фармацевтической деятельности, выданный из Врачебного отделения Витебского Губернского правления в марте 1900. Из документа следует, что в марте 1900 деду было 35 лет, что право быть аптекарским учеником он получил в 1881 в Житомирской гимназии, степень аптекарского помощника - в 1884 в медицинском факультете Московского университета, звание провизора - в 1888 на медицинском факультете Варшавского университета. Стало быть, родился он около 1865 года, скорее всего - в Житомире или где-то в Волынской губернии.
О моей бабушке по отцу. Моя бабушка, Валерия Чешейко-Сохацкая, урожденная Богуславская, окончила пансион в Варшаве, с дипломом домашней учительницы. В замужестве она воспитала четырех сыновей (двое старших родились еще в Нежине, двое младших уже в Двинске). Она дала сыновьям хорошее домашнее образование (мой отец, кроме русского и польского, вынес из дому знание французского языка, играл на фортепьяно). Четыре брата выбрали разные пути, но все кончили трагически. Мое стихотворение “Четыре Чешейко-Сохацких” говорит о четырех братьях - Стефане (1891-1934), Ежи (1892-1933), Тадеуше (1895-1940) Лешеке (самый младший, он погиб раньше всех, в 1920). Это стихотворение печаталось в моих книгах “Изнутри и вопреки” и “Двуглас”.
Последние годы перед смертью бабушка Валерия жила с нами в Варшаве, умерла в апреле 1924 года и похоронена на варшавском кладбище Старые Повонзки в семейнои гробе Богуславских, где лежит также ее брат Эдвард Ромуальд Богуславский (1848-1917), известный в свое время историк славянства. Их сестра Мария Богуславская похоронена в 1929 в Познани, она была автором книг для детей и юношества, но также писала стихи и рисовала, я ее смутно помню, она заезжала к нам в Варшаву. Мой прадед, их отец, Эдвард Войцех Богуславский (1823-1902), писатель, автор нескольких романов, в том числе 6-томного романа “Дагеротипы Варшавы” (1847), похоронен в Ченстохове, в юности он писал и публиковал также и стихи.
Стихи любили и мой отец и моя мама. Мама рассказывала, что познакомились они с отцом в 1909 году, когда в доме Чешейко-Сохацких отмечали столетие со дня рождения Юлиуша Словацкого, и отец мой в тот вечер вдохновенно декламировал знаменитое стихотворение Cловацкого “Мое завещание”.
В 1981 году первую декаду октября мы с Владимиром провели в Вильнюсе. Гостиница была на центральной улице, улица выходила на площадь, было много света и солнца. Троллейбус довез нас за город, километров за десять, и я, окунувшись в холодную Вилию, породнилась с Литвой. Съездили мы и в Каунас, постояли на берегу Немана и возле дома, где жил Мицкевич, и у дверей закрытого на выходной дома-музея Саломеи Нерис. А двери музея Чюрлениса нам открыли, несмотря на выходной, и виденный нами ранее в репродукциях открылся нам настоящий Чюрленис. Добрались мы и до того камня, на котором Мицкевич оставил свои инициалы и дату 1823. А в Вильнюсе мы долго бродили по кладбищу Росса, так и не найдя могилу моей бабушки по матери, Ядвиги, урожденной Шадурской, которая прожила в этом городе последние десять лет своей жизни и была здесь похоронена в 1929.
1982 год - книга “Любовь”.
Ко мне обратилась Татьяна Чалова, дочь поэта Александра Яшина, она работала редактором в издательстве “Молодая гвардия”, и предложила принести рукопись моей любовной лирики. Я принесла 4 печатных листа. В итоге, однако, издали только половину. Правда, тираж был 20 тысяч. Рецензию на книгу “Любовь” написала для журнала “Литературное обозрение” поэтесса и критик Галина Гордеева. Она остроумно соединила названия двух моих книг воедино: “В ритме природы - любовь”: ” <…>Любовь растет подобно деревьям и травам, она неостановима, как они …”
На Финском заливе, в Комарово. Весна 1982. Снимки Остапа Почтенного.
По выходе книги “Любовь”, весной 1982, мы жили месяц в Комарово. Навещали нас там ленинградские друзья. Сохранилось несколько снимков Остапа Почтенного, сделанных им на прогулке по берегк залива.
В 1986 году, после семилетнего перерыва, мы с Владимиром Британишским окунулись на три месяца в Польшу. Поехали в Плоцк, где родился и вырос Броневский. К этому времени у меня были опубликованы только два перевода из Броневского, но они были в книге, вышедшей в Москве только что, и она была у меня с собой. (Позже я переведу еще целый ряд его стихов и опубликую очерк о нем). Мы выступали в гимназии, где он когда-то учился и где теперь прекрасно преподавался русский язык , и где поэтому преподаватели и гимназисты с интересом слушали русские переводы и беседовали с нами. Мы постояли у средневекового собора на берегу Вислы, на другом берегу напротив Плоцка виднелись те места, о которых он как раз и писал в стихотворении “Ближайшая родина”. Съездили мы потом из Варшавы в Брвинов, на кладбище, где могила Ивашкевича (в предыдущий наш приезд, в 1979, мы были у него в Стависко). Съездили в Петрикозы, где жил до самой своей смерти известный актер Войцех Семен, в этом своем доме он устроил музей народного творчества. В Варшаве мы побывали на нескольких спектаклях его театра в Пороховой башне, все они были посвящены поэтам. В 1963 году, после выхода в Варшаве книжки моих стихов, Войцех Семен на двух вечерах читал мои стихи. Побывали мы теперь и на выступлении нового кабаре поэта и актера Яна Петшака “Под эгидой”, у Петшака были мы и в гостях, он пригласил в тот вечер и Агнешку Осецкую, чтобы познакомить нас с ней. Из спектаклей других театров особенно интересна была для нас постановка пьесы Марии Павликовской “Баба-диво”, пьесы о вымышленной тоталитарной стране, где диктатор - женщина. Вечера поэтов и писателей в Варшаве в те годы проходили в костелах, на два таких вечера мы пришли послушать поэтов, один из этих вечеров вел Виктор Ворошильский. Предрождественскую неделю мы прожили в Кракове в гостинице Союза писателей на улице Каноничьей. Рядом - Вавель. Неподалеку - дом художников Коссаков, деда и отца Павликовской, где жила и она. В Кракове мы посетили многих поэтов - Виславу Шимборскую, Еву Липскую, Яна Болеслава Ожуга, Ежи Харасымовича, Юлиана Корнхаузера, Адама Земянина. У Земяниных под самой крышей дома на Крупничьей мы просидели с их святым семейством - Адамом и его женой Марией с младенцем - и с их приятелем поэтом Юзефом Бараном всю ночь накануне Рождества. Анны Свирщиньской уже не было в живых, она умерла за полгода до нашего приезда. Из Кракова мы поехали во Вроцлав и Валбжих. В Валбжихе провели полтора дня у поэта и художника Мариана Яхимовича, он показывал нам свом гуаши, акварели и темперы -индустриальные и космические пейзажи. Во Вроцлаве мы повидались с Уршулей Козел и Тадеушем Ружевичем, Марианна Боцян водила нас по средневековому Тумскому Острову. А Новый год мы встречали у Сроковских, с ним, с его женой Марией и с их сыном. Поэт Станислав Сроковский - мощный прозаик, автор потрясших нас книг. В Варшаве в первых днях января перед отъездом в Москву мы успели зайти к Юлии Хартвиг и Артуру Мендзыжецкому, только что вернувшимся из-за границы.
В 1989 году вышла моя книга “Заветы”.
В начале 1987 года, посмотрев только что выпущенное на экран ”Покаяние” Абуладзе, я решила, что теперь можно будет, наконец, издать мою книгу. Я дополнила ее новыми стихами и снова отнесла рукопись в то же издательство “Советский писатель”. Выход книги предварили несколько публикаций: в “Дружбе народов”, в “Юности”, в “Литературном обозрении”, в “Огоньке” (со вступительной заметкой Роберта Рождественского), а также в еженедельнике “Семья” и в “Московском комсомольце”. А раньше всех Владимир Лакшин в “Знамени” в октябре 1987 года опубликовал самую большую мою подборку: двадцать два стихотворения - за двадцать два года, как он сказал, почти полного отсутствия Астафьевой в журналах. Публикация Лакшина была решающей для выхода книги.
“Литературное обозрение” в сентябрьском номере 1988 года, уже после сдачи книги “Заветы” в набор в августе, опубликовало несколько стихотворений из книги и мой рассказ о многострадальной судьбе книги, которая была предложена издательству в 1962 году, а выходит только теперь, хотя, конечно, сильно дополненная. Я цитировала фрагмент из внутренней рецензии Ваншенкина 1962 года, вопреки которой издательство выбросило книгу из плана и отвергло ее. Журнал обратился к Н.Г.Кочневу и опубликовал еще одну из моих фотографии, снятых им в 1964.
Еще до выхода книги “Заветы”, по следам журнальных публикаций, Борис Романов включил четыре моих стихотворения в свою антологию “Реквием”.
Черная обложка ”Заветов” работы талантливого Игоря Куклеса смотрится, как плита черного габбро. В книге - семь фотографий, молодые лица моих родителей (главный художник издательства “Советский писатель” Владимир Медведев попросил коллег из соседнего издательства “Искусство” переснять как можно тщательнее эти старые фотографии). Книга имела тираж 25 тысяч. Вышла она в начале марта 1989 года. Редактором этой моей книги был поэт Евгений Храмов.
В августе 1989 появилась в “Книжном обозрении” вторая часть двухчастной статьи Татьяны Ивановой “Варшавянка”, эта, вторая часть была целиком посвящена книге “Заветы”: “<…>Каждое стихотворение наособицу, живое, в каждом свой нерв, ритм и рифма. Многие навсегда врезаются в память. А прочитанные подряд, целой книгой, оставляют впечатление, сходное с тем, какое получаешь, прочитав очень большой и серьезный роман”. В эмоциональной статье Татьяны Ивановой злободневность сочеталась с историзмом, статья начинается напоминанием о трагических перипетиях Великой Французской революции. (Год спустя она перепечатала эту статью в своей брошюре в издательстве “Знание”, с этой статьей там соседствовала ее статья о Борисе Чичибабине).
В сентябре “Литературное обозрение” опубликовало большую статью Светланы Соложенкиной - поэтессы, художницы, филолога. Соложенкина пишет о книге “Заветы”в контексте всей моей поэзии. И в более широком контексте: “Чевенгур” Андрея Платонова, “Смерть комиссара” Петрова-Водкина, “Реквием” Ахматовой.
На книгу “Заветы” публиковали рецензии также “Новый мир” (Илья Фоняков) и ”Октябрь” (Виктор Гиленко). А “Знамя” напечатало - что редко у нас делается - две рецензии на “Заветы”, бок о бок. Одна - Натальи Старосельской, другая - Константина Яковлева. Два прочтения книги. Наталья Старосельская акцентирует семейный характер книги, посвященной памяти отца и матери. Константин Яковлев - народное ощущение истории в книге.
Так завершилось многолетнее хождение по мукам моей книги “Заветы”.
После выхода ”Заветов” я могла подумать и об издании других неизданных моих стихов многих десятилетий. В новых условиях я могла опубликовать многие мои стихи, которые прежде не умещались в узкие цензурные и вкусовые рамки. Так родился замысел многокнижия. Могла я теперь что-то написать и о себе. Свое многокнижие я назвала - “Изнутри и вопреки”, это микроцитата из письма ко мне Ариадны Эфрон от 22 сентября 1961 года (письмо опубликовано в “Литературном обозрении” 1990 № 4 в большой моей публикации писем А.С.Эфрон - “Туруханские нежности”). Процитирую фрагмент ее письма: “Современная поэзия часто раздражает меня голым мастерством - целая плеяда научилась писать стихи - и только; доказав этим, что в наше время всему можно научиться, в том числе и стихи писать. Рада была почувствовать, что Ваше совершенствование шло единственно правильным путем, изнутри - и вопреки, не обтекая трудности и препятствия (сколько же их было, не только мудреных, духовных, но и наигрубейших и наистрашнейших физических, бытовых…) - а пробиваясь сквозь них”.
В многокнижии “Изнутри и вопреки” - 12 книг. Это, в основном, стихи, не публиковавшиеся ранее либо публиковавшиеся с искажениями и купюрами. Многокнижие заканчивалось краткой автобиографией “Коротко о себе”. В композиции многокнижия сочетались хронологический принцип (от стихов 1945-1947 годов до стихов 1990-х годов) и тематический. Самое позднее стихотворение, вошедшее в книгу, датировано январем 1994. В книгу вошел целый раздел стихов, написанных в 1993 году. Несколько стихотворений написаны в памятном октябре: порохом пахла тогда не только Красная Пресня, но и Малая Грузинская, где мы жили.
На обложке многокнижия - фотография блюда А.Щекотихиной-Потоцкой “Страдания России”. Это ее произведение было криком о голоде 1919-1921 годов, но теперь, в ретроспективе, смотрится как выражение страданий России на протяжении всего ХХ столетия.
Первым откликнулся в печати Андрей Турков (4 августа 1994 в приложении к “Московской правде” - “Книга в Москве”). Центральная тема его рецензии - страдание и сострадание: “<…>Собственное горе не застило поэтессе свет. Напротив, обострило чувствительность к чужим бедам, которых столько было вокруг<…>”.
Поэт Александр Щуплов предложил мне прислать ему в “Книжное обозрение” письма - отклики на мою книгу. Щуплов построил страницу газеты из писем Александра Володина, Поэля Карпа, Тамары Жирмунской и Владимира Леоновича, предварив своим предисловием. Страницу он озаглавил словами Александра Володина “Печальный праздник поэзии” и трогательно приурочил номер с этой страницей ко дню моего рождения.
Манук Жажоян, поэт и эссеист, в парижской газете “Русская мысль” (март 1995) сосредоточил свое внимание на моих стихах 1990-х годов. Свою рецензию он назвал - “Чужие эпохи Натальи Астафьевой” (название восходит к моему стихотворению “Вновь смена декораций…”).
Весь текст Жажояна посвящен одной теме: взаимоотношения поэта и времени.
Но заканчивал он словами о судьбе поэта: судьба поэта - это “личная, внеисторическая, над-историческая судьба”.
Книга “Изнутри и вопреки” вышла осенью 1994 года. Вышла тиражом всего 1000 экземпляров. Таким тиражом - и меньше - издают сейчас поэзию. Книга вышла после распада страны, вместе с исчезновением которой исчез книготорг, распространявший книги по всей огромной стране и доносивший их по доступным ценам до читателей.
В феврале 1994 года мы с Британишским были две недели в Варшаве - нам вручали, обоим одовременно, премии Польского ПЕН-Клуба. Премии вручал Артур Мендзыжецкий. Похвальную речь о нас произносил Адам Поморский. Он прочел и наши переводы с польского (сопроводив чтением оригиналов) и свои переводы наших русских стихов. Вместо положенной недели Пен-Клуб продлил нам проживание в гостинице Дома Литературы еще на неделю.
В конце 1994 года мы снова были в Варшаве, сидели там в библиотеках, беседовали с поэтами, слушали их выступления на поэтических вечерах. Там, в Варшаве, мы набросали состав задуманной нами антологии польских поэтов ХХ века. Оказалось, что мы уже перевели стихи шестидесяти поэтов. В окончательном же варианте нашей двухтомной антологии “Польские поэты ХХ века” - девяносто имен, мы достраивали антологию, чтобы панорама польской поэзии столетия была в нашем ощущении полной. Работа на протяжении последних пяти лет перед выходом книги была напряженная.
Наша антология - объективная, но в то же время очень личная. Каждого из нас в польских поэтах привлекало что-то свое. Меня иногда - музыкальность. Ивашкевич: в юности он, как Пастернак, сочинял музыку, хотел стать композитором, композитором не стал, а стал поэтом-музыкантом. Но близка мне и философия старого Ивашкевича, его размышления о жизни и смерти. Александр Ват раскрывался мне постепенно, по ходу работы, но первым толчком, чтобы взяться за него, было его стихотворение “Ивы в Алма-Ате”, алма-атинские ивы я видела в те же годы, что и он, когда был в Казахстане. Кстати сказать, это стихотворение Вата тоже музыкально. Это не верлибр, как кажется на первый взгляд, а сложное переплетение ритмов и метров, что я постаралась сохранить в переводе.
Сын Александра Вата, Анджей Ват, живущий в Париже, прочтя в журнале “Иностранная литература” 1996 года мои переводы стихов его отца, благодарил меня: “<…>поэзия в своей глубочайшей, орфической сущности непереводима, - писал он, - бывают, однако же, исключения”. “Как же редко, - писал он во втором письме, - удается сохранить в поэзии то, что является ее сутью и запахом. Ее музыкой!”. В одном из писем Анджей Ват несколько слов пишет по-русски, он начинал учиться в Казахстане, в русской школе, и не забыл русский язык.
Постепенно складывалась и моя антология поэтесс. Замысел родился у меня очень давно, в 1975 году, когда в “Иностранной литературе” были уже опубликованы мои циклы из поэтесс трех поколений - Иллакович, Свирщиньской, Посвятовской и уже лежал в редакции мой цикл из молодой Евы Липской. Я пришла к Владимиру Дмитриевичу Золотавкину, который только что стал замом главного редактора в издательстве “Художественная литература”, а до того работал в редколлегии журнала “Иностранная литература” и знал мои переводы. Я принесла ему заявку на антологию польских поэтесс. Он поддержал мою идею. Но у нас не готовы были тогда издать антологию женской поэзии.
На протяжении 1990-х годов циклы моих переводов продолжали появляться в журнале “Иностранная литература”. Появились и мои переводы из трех моих польских ровесниц - Анны Каменьской, Юлии Хартвиг, Виславы Шимборской. Позже всех появилась в “Иностранке” Каменьская: в 1999-м (переводила я ее стихи с 1963 года, а она мои стихи - с 1961-го). Юлию Хартвиг (кстати сказать, землячку и одноклассницу Каменьской по люблинской гимназии) напечатали в 1993-м. Шимборскую - в 1994-м.
В 1996 Шимборской дали Нобелевскую премию, начался ажиотаж.Ко мне обратились и “Независимая газета” и “Новое время”. А “Литературная газета” перепечатала (без ссылки на “Иностранную литературу”) почти весь мой журнальный цикл Шимборской 1994 года. Теперь публикацию свежеиспеченной лауреатки прочли все. Прочел и директор издательства “Панорама”. Вызвал редактора уже подготовленного у них тома поэтов лауреатов Нобелевской премии, дал ему номер “Литературки”, велел найти Астафьеву и добавить в конце тома Шимборскую. Им нужно было шестьсот строк, у меня было больше, оставалось мне только написать о Шимборской заметку.
Для антологии польских поэтесс у меня были переводы из поэтесс многих поколений. С середины 1960-х годов лежали у меня «в столе» переводы из поэтесс рубежа XIX-XX веков. Но теперь был рубеж XX и XXI века. За то время, что я переводила польскую поэзию, успели родиться в 1960-х и 1970-х и теперь уже выросли и дебютировали новые интересные молодые поэтессы, нужно было выбрать, какими молодыми заканчивать антологию. Я нашла их, выбрала, перевела. Теперь я читаю их новые публикации в польских журналах, выходят их новые книги.
Мой однотомник польских поэтесс был издан в 2002 году тем же петербургским издательством «Алетейя», что и наш двухтомник польских поэтов в 2000 году. Первый вечер, посвященный новой книге, прошел в петербургском Музее Ахматовой. А уж потом были вечера в Москве: в Малом зале ЦДЛ и в Польском культурном центре (тогда еще - на Тверском бульваре).
Наступило новое столетие, но еще живы были в Москве некоторые из тех, кто помнил мои первые книги и когда-то писал о них. Один из этих людей, Станислав Лесневский, критик и литературовед, теперь стал издателем. Издает русскую поэтическую классику. Он предложил нам с Британишским издать совместный том наших стихов. Мы засомневались: - Мы же такие разные поэты, мы не представляем себе, как соединить наши стихи под одной обложкой.
- Но вы ведь живете вместе уже полвека! – возразил Лесневский. Мы задумались. И нам пришло в голову (в две головы!), что уже есть готовый выбор: выбор, сделанный за сорок лет польскими поэтами, переводившими наши стихи. Осталось скомпоновать те стихи, что они перевели: наши оригиналы и их переводы, параллельно. Лесневский согласился издать такую книгу - двуязычную книгу двух поэтов и предложил дать в ней два больших блока фотографий. Предисловие к книге написал блестящий польский русист Адам Поморский. Моя половина книги открывается старинной гравюрой с видом Варшавы и обоих берегов Вислы (я родилась в правобережной Варшаве). Книгу (она издана в 2005 году) мы назвали – «Двуглас»: два голоса двух авторов и звучание двух славянских языков. Художник Дмитрий Мухин нашел изобразительную метафору двугласа: два ангела (вернее, два гения, два духа) с фасада петербургского Адмиралтейства, летящие навстречу друг другу и трубящие в длинные трубы. Это суперобложка книги. Книга в целом как произведение книжного искусства сработана прочно и убедительно. Этому ощущению способствует и найденный художником образ двухсотлетней давности.
В польской поэзии ХХ века было много поэтов-долгожителей. До восьмидесяти шести дожил Ярослав Ивашкевич. До девяноста трех лет - Казимира Иллакович. В мае 2001 года мы были в Кракове у Чеслава Милоша за месяц до его девяностолетия, он прожил еще несколько лет. В России мало кому из поэтов удавалось жить долго, до восьмидесяти шести дожил Вяземский.
В юности я не рассчитывала, что доживу до XXI века. Мне интересно было, что будет в будущем, мне хотелось, чтобы меня воскресили в следующем столетии и дали посмотреть, какое оно. И вот оно. Новое столетие началось тревожно. Взрывами и катастрофами. Польская поэтесса Ева Липская высказывала свои тревоги о будущем:
…Но еще поэзия. Крупице поэзии
удалось уцелеть.
Что с ней будет дальше?
В моем стихотворении-антиутопии 1947 года - “Люди древнее небо закрыли гранитом…” - представлен мир, в котором природа укрощена, жизнь полностью регламентирована, но людям “чего-то мало”, они тоскуют о поэзии, отыскивают поэтов прошлого. Стихотворение опубликовано полвека спустя по его написании - в моей книге 1994 года. На сайте им открывается раздел “Земля и Космос”. Соседний раздел сайта “Мы, дети атомного века” озаглавлен по первой строке моего еще более давнего стихотворения, написанного в 1946 году, а опубликованного все в той же книге 1994 года. В книге 1994 года впервые появились и многие мои стихи 1962 года: в 1962 году угроза ядерной мировой войны чуть было не стала реальностью, тогда написано мое стихотворение “В страданье ввергнуть человека” (”… паленым мясом дотлевая /на пепелище бытия.”) и большой цикл стихов-пророчеств, стихов-предостережений.
В книгу 1994 года вошли и мои стихи о переживаниях рубежа 1980-х и 1990-х годов, когда земля действительно затряслась под ногами (не только в Спитаке) и многие ощутили, что планета уже не выдерживает людских деяний: ” …И земля не в силах/ нас терпеть, людей./ Вся она в могилах,/ в трещинах траншей./ До того ей тошно, / что земля блюет./ Тошно до того, что/ всю ее трясет… ”
В стихотворении начала 1990-х - “Со дна последнего отчаянья” (опубликованном в той же книге 1994 года) катаклизмы политические и природные отождествляются и в обеих ипостасях грозят концом света: “…Собачий вой наполнил мир -/ вой по умершим? вопль к живым?../Что псы печальные пророчат? /И без того наш мир непрочен, /из всех земных щелей и дыр, /Балканы ли, Кавказ ли, Крым, /идет кромешный адский дым…/ Да будет Страшный Суд отсрочен!..”
Но и в такие апокалиптические времена поэзия нужна людям. А может быть, именно в такие больше всего.
В 2013 году в издательстве “Прогресс-Плеяда” вышла моя новая книга “Сто стихотворений”. Я в нее включила только стихи, не публиковавшиеся прежде, преобладают в ней стихи 1995-2012 годов.
