Наталья Астафьева

Урчит, журчит живой ручей,
мне ясен смысл его речей:
живу, живу, живу!

И небо, словно полотно,
подсинено, белым-бело:
живу, живу, живу!

Лес, захлебнувшийся водой,
трясет зеленой бородой:
живу, живу, живу!

И птица, спрыгнув на пенек,
звенит, как глиняный свисток:
живу, живу, живу!

И все поступки и слова
слагаются, как дерева:
живу, живу, живу!

Пчелиным роем звуков ком
над человеческим жильем:
живем! Живем! Живем!

Лягушата в ручьи наутек
врассыпную летят из-под ног.
Прошлогодние корни разрыв,
лезут тонкие лапки травы.

Синеватый продрогший лесок.
Лоскутки почерневшего снега.
И к ногам, как прозревший щенок,
синеглазое ластится небо.

Остановишься – слышно, как пьет
пашня снежную воду глотками,
и как птица птицу зовет,
прячась в голых кустах под ветвями.

Голубая, как небо, вода
стынет в рытвинах старой дороги,
и на глине, ползущей со льда,
тяжело разъезжаются ноги.

В буераках – возня и скулеж,
припадают волчата на лапах,
будоражит, кидает их в дрожь
прелой почвы волнующий запах.

И желтеет на бугорках
мать-и-мачеха – первый цветочек.
И, как ноты, на тонких ветвях –
узелки набухающих почек.

Я сегодня полна
зеленеющей песней полей;
только что ребятишки
сдали последний экзамен.
Здесь,
     у развилки дорог,
ветер свистит веселей,
рощи,
     речки,
           холмы
не окинешь глазами.
Мне какую избрать?
Все дороги просторны,
все дороги в густой
расцветающий мир…
Ветер
     в землю вгоняет
гречи горячие зерна
и мальчишке на дудку
упругую ветку сломил.

Упала навзничь у куста,
и небо впереди,
и в нем такая пустота,
что глаз не отвести.

Вода заполнила следы,
и утренний ледок
под вербным пухом золотым
блестит у самых ног.

Вокруг меня и там и тут
стоит стена лесов,
и птицы радостно поют
на сотни голосов.

На вербе дымчатой жужжит
обсохшая пчела,
и сердце у меня стучит:
пришла весна… Пришла!

Весна идет по дорогам.
Первый гром гремит в облаках.
В снеговой воде
до порога
утопает изба лесника.
За рекою в траве примятой,
на залитом водой лугу,
словно вылупились цыплята:
вербы
в желтом сквозном пуху.

И тучи спадают завесою с глаз.
И светится неба стекло.
И, высыхая, туманится грязь.
И сосны на солнце. Тепло.

А скоро на рыжих макушках бугров,
в стеблях прошлогодних жива,
мохнатыми лапками землю вспоров,
зазеленеет трава.

Худые березы стоят без рубах,
Шевелятся пальчики – ткут.
И птица – синица на голых ветвях
взлетает к вершинке, как ртуть.

Запахло мокрой прелой хвоей,
и мхом, и морем – не понять.
Порог родильного покоя.
Земля в апреле – та же мать.
Набухли зерна в теплом чреве,
и прорастают, чуть шурша,
из лопнувших семян деревья…
и плач мальчонки-малыша.

Был зелен лес, как будто гол.
Но куст шиповника расцвел.
Он цвел так звонко, ярко-ал,
он цвел, как будто распевал,
красное лето славил…

Так на заре глубок и чист
флейтовый, алый, ярый свист
черноголовых славок.

Раздвинут до предела майский день.
Серебряны речные сквозняки.
Летят, летят,
передвигая тень,
на синий север птичьи косяки.
Я твое имя слышу в их тоске –
звончайший надозерный перезвон.
И раковины плачутся в песке:
дон-дон.
От облаков, от солнца, от людей
я так, так уберечь его хотела…
Над озером цепочка лебедей
легко качнулась
и улетела.

Бескормица их гонит,
несет через поля,
протяжным криком стонет
на мачтах корабля.

Бескормица не горе,
но волны крепко бьют,
в ревущем бурном море
перышки плывут.

И никакого края,
и никакой весны,
лишь море бьет, играя,
свинцом своей волны.

Брачные песни невидимых птиц
в небе – как русских церквей перезвон.
Только от первых снесенных яиц
тундра замолкнет – такой здесь закон.

Пальцами красных израненных рук
тянется ива из-подо мха.
В мелкой березке пружинит нога.
А на холмах, на подветренный юг –
красный шиповник, рябина, ольха.

1958 г., Полярный Урал

Недаром так поют в оврагах птицы,
над лесом – половодье голосов:
обмениваясь пищей из зобов,
все к таинству стремятся причаститься.
На ветках реполовы и чижи
торопятся нектаром обменяться.
Рябинники на гнездах суетятся,
описывают в небе виражи.
Наперебой расхватаны макушки,
и каждый здесь соперник и солист,
и горлышко, как на осине лист,
дрожит у соловья и у кукушки.
Но все сливается в один могучий хор
согласных, и свистящих, и шипящих,
и гласных, но согласно с гор катящих
весенних песен яростный напор.
Варакушек, под деревом жужжащих,
малиновок, взлетевших на забор,
и чижиков, щебечущих свой вздор…
Птиц неумолчных радостный задор,
в согласии своем одну любовь хвалящих.
И дятлы барабанят, дрозд поет,
и растревоженно кричит удод,
и в колокольчики звонят синицы…
И нам с тобой пора поторопиться,
пока еще источник сладкий бьет,
пока нектар нам заливает рот
и жизнь-любовь трепещет в нас, как птица.

Уйти, в природе раствориться
под синим холодом струи,
где, наклонясь с обрыва, птицы
полощут крылышки свои.

Не рассуждать, не биться в споре.
Привстав, сквозь ветки ивняка
глядеть, как в щелочку в заборе,
на мокрый луг, на облака.

На мир зеленый заглядеться
и, сбросив туфли и пальто,
как мудрый зверь, на солнце греться
и петь, как птицы, ни про что.

Тишина в бору такая,
шишка стукнет – сердце екнет;
тихой хвоей осыпая,
только в ветках птица вздрогнет.
Только прошуршит листочком,
поднимая шляпку, рыжик,
да протопает цепочка
муравьев,
сердитых, рыжих!

Я была рабыней быта,
но вернулась вновь к природе.
Ветром утренним омыта,
отдыхала при дороге.

И, как всем зверям положено,
в лес ликующего мая
заходила осторожно,
лапы елей раздвигая.

В каких таких краях,
снегами заметенных,
на райских островах,
на карту не внесенных,
или в лесах глухих,
сомкнувшихся стволами,
живет мой лучший стих,
как птица под ветвями?

Пойду, уйду в леса
и буду слушать стоны
сосны
и голоса
сорок,
синичьи звоны,
распознавать дроздов
пронзительные крики –
уйду из городов
весною в лес великий

Лето…
Знаешь, что такое лето?
Это — когда двое на порог,
спрячут вдруг ленивым взмахом
веток
веки с солнцем под один платок.
Это — когда скинуть неохота
зайчика с пригретого плеча.
Это запах клевера и пота.
Это золотая алыча.
Это соты солнечного меда.
Это треск кузнечиков окрест.
Это — когда на съеденье отдан
комарам
поросший мохом лес.
Это яркое цветенье юбок.
Это горы хлеба впереди.
Это мальчик,
голенький, беззубый,
у румяной бабы на груди.

На зонтики желтого шелка,
на солнце,
на пальцы,
на пыльцу
амазонки, охотницы пчелки
летят,
летят к крыльцу.
Подсолнухи головы горячие,
подсолнухи головы огромные,
опаленные, ослепленные
целый день за солнцем
поворачивают.
Девочка в лучиках-косичках,
девочка в рыженьких ресничках,
сама золото, сама солнышко,
загляделась
на яркие подсолнухи.

Густое, комариное,
темно-зеленое,
лето стозвонное.

Колкий колос
в горсти топорщится,
в емкое поле
солнце пролито.

В Доне же, в Доне
небо ли тонет?
Язь ли, лещ ли
в небе ли плещут?

Росы, косы,
всплески лески,
пляски, лязги
кос ли, вёсел ли?

Такой стоит тончайший звон в лугах весь день,
как будто на невидимом току
таинственный ведется обмолот,
в стеклянных мелодичных молотилках
проносится мельчайшее зерно,
и тикают, как часики, движки –
кузнечики стрекочут.
Посмотри
на этот луг в июльской пестроте:
ромашек снеговая белизна
и кашка сладкая, и клевер кормовой,
и васильки в овсе вдоль всей дороги.
Там пчелы грузные шевелятся, жужжа,
в желточно-желтых чашечках цветков,
и целый день метелками сухими
колотится высокая трава.

Сидела я, пестро одета,
пекла картошку на костре,
и медленно катилось лето
и спотыкалось на кусте.

Катилась жизнь свободным ходом,
паслась корова, рыскал волк,
и был причесан у природы
любовно каждый завиток.

Казалось неправдоподобно,
хоть жизнь в действительности шла,
разглядывать ее подробно,
словно изделье из стекла.

Где каждый листик и цветочек,
росой увенчанный, горел
и, как хрустальный колокольчик,
от счастья тоненько звенел.

Не здесь ли,
           у синего Дона,
сидела на камне Аленушка,
и братец ее,
           олененок,
ловил потонувшее солнышко?
Не здесь ли
          веками
                чуть слышно
шепталися с ветром камышинки
и белые легкие гуси
летели над сказочной Русью?
В плену истомившийся князь
грустил,
       над водою склонясь?
Над яблочной Лебедянью
плывут облака лебедями,
и солнце в высокие копны
вонзает блестящие копья.
До самого Дона сбегает
капуста,
       как Дон,
               голубая,
до самого синего Дона,
где небо
     бескрайно, бездонно!

Ты звени, звени над рожью,
жаворонок полевой,
звонко-звонко
             в бездорожье
улетая надо мной.
Звонче-звонче,
              чаще-чаще
(чист весь небосклон)
рассыпай в росе дымящей
бесконечный звон.
Все звени…
          Над рожью сжатой,
вянущей травой,
счастья
      маленький глашатай,
колокольчик полевой!

Птенцов накормят птицы в зеленые июли.
Весной взыграют рыбы под синей толщей льда.
В леса умчатся звери. И в копоти и в гуле
живут своею жизнью большие города.

Жизнь копошится в почве, и спит в корнях растений,
и ползает по листьям, ссыпая вниз навоз,
ни снега не боится, ни серных испарений,
в могилах зарождаясь и в сердцевинках роз.

И кто ее придумал, настырную такую,
тот мог быть лишь безумцем, приснить в кошмарном сне.
Кишмя кишащей массой плодясь, толпясь, ликуя,
она в воде не тонет и не горит в огне.

Природа плодовита,
избыточно щедра,
вся зернами набита,
икринками черна.

Как пущенная чаша
по кругу — пей, пьяней!
Как праздничное брашно
на братчине людей.

Она добра, как сука,
кормящая щенков,
которые трясутся
у всех ее сосков.

Шевелится в навозной груде
жизнь, зарождаясь в жажде быть.
Корень напряженно удит,
закидывая в землю нить.
Кишит икрою лягушачьей
вода весенняя, цветя…

У предсуществ — одна задача:
вырваться из небытия!

Во время неурочное,
в ночи немой, ничьей,
чу, звук тупой, настойчивый
жующих челюстей.
Жуют бумагу, дерево —
лишь сыплется труха…
Жрут мертвую материю
и мозг и потроха.
Всё, что еще не сожрано,
всё схрупают подряд.
Все дружно, все безбожно
едят, едят, едят.
Идет, не прерывается
жизнь в каждый миг и час
и хищно улыбается,
дожевывая нас.

Какие темные дела,
какие темные печали
наш мир с младенчества качали,
что весь он корчится от зла?
Что нет на нем живого места —
весь болью он прошит до дна.
Что ночь весенняя полна
наивных радостей злодейства.
Мир первозданной простоты,
где насекомых жрут цветы,
где людоеды непорочны,
и где глядят младенцев проще
морские гады из воды.

Зачем на праздничной планете
живем, мучительно тоскуя, -
и дня не выжить мне на свете
без ласки и без поцелуя!

Мой хлеб насущный и награда –
любовь, зачем в подлунном мире
мне, маленькой, так много надо,
а мне лишь землю подарили?

Над степью радостное ржанье.
Играет ветер красной рожью.
От жажды жаркого свиданья
дрожит планета крупной дрожью.

Кричит материя земная,
рождая чудищ мезозоя.
Ни меры, ни числа не зная,
плодится вещество живое.

Кто этот мир смешной придумал,
семью раскрашенных матрешек?!
Везде, куда бы ты ни плюнул,
тесно от червяков и мошек.

Где ласки взять? Где взять любови
на мир, кишащий существами?
Недаром убегают боги
и там живут, за облаками.

Повис в горах заснеженный ручей,
поток камней остановился в беге,
и спутник мой устало о ночлеге
уже твердил,
стучась ладонью в дверь.
Вставала жизнь, как горная страна,
и полз валун по глине через тучи,
и обрывались альпинисты с кручи,
и осыпались в землю семена.
Как звезды, раскрывали лепестки
цветы колючие и просто голубые.
А на вершинах гор снега слепые
преобразило время в ледники.
Прошла война, - так думал человек:
гора лежала, как разбитый череп.
Внизу, на дне Черекского ущелья,
сорвавшись с неба, пенился Черек.
Но к сердцу мне припал Донгуз-Орун,
большой хребет, сияющий на солнце,
и озеро продолговатым глазом
из ледника глядело на меня.
Мы шли туда,
где вечные снега,
где солнечные скалы и поляны,
где пьют туристы пузырьки нарзана,
пружиня на локтях у родника.
Где пастухи едят овечий сыр
и смотрят из-под шляп широкополых,
и облака висят на скалах голых,
и горы ограничивают мир.
И человек,
затерянный во льду,
где вмерзла кость медвежьего оскала,
глядит в небесный глаз, зажатый в скалах,
небесным глазом, вспыхнувшим во лбу!

Предпочитаю солнце,
и рожь, и дикий мак.
Пусть жизнь моя несется,
мчится во весь мах.
Предпочитаю небо
тупому потолку.
Предпочитаю бедность
собачьему куску.
Живу в разладе с модой.
На город осердясь,
с потерянной природой
налаживаю связь.
С жуком, летящим в пламя,
и с птицей, что поет,
и с жаркими полями,
целебными как мед.

Огородами к реке
я сбегу,
ведро в руке,
на плечах братишкин плащ,
под ногами грунт хрустящ,
ломкий инея узор,
ледяной травы вихор
да гремящий из-под ног
смерзшейся земли комок.
Тормозили у реки
пыльные грузовики,
исчезали за бугром.
Я сбегу, гремя ведром.
По канавам лебеда.
От картофеля ботва.
Да капустные листы
в мерзлых луночках
воды.

Уже поля пустеют,
и лист в лесах засох,
и на лугу пестреет
один чертополох.
Шаром –
как серый кролик
стремглав из-под скамьи –
перекати-поле
летит на край земли.

В хлебном поле пусто,
выметено чисто.
Но стоит капуста
в синеватых листьях.
Кочегар-октябрь
жжет костер растений,
курочкою рябой
смотрит сад осенний.
Руки я отмою,
отскребу от лета,
нежно подо мною
вертится планета.
Чтобы мы столетья
пили и ели,
зерна спят, как дети,
в черной колыбели.

Холодком пахнуло острым
с черной речки рябоватой,
будто девочка-подросток
пробежала угловато.
Длинноногая,
как птица.
Как большие крылья – руки
раскидала,
с криком мчится
вдоль мерцающей излуки.

Выходишь –
ослепляет тебя синева.
Объемные тучи на небе синем.
Скоро лягут на землю снега,
голые деревья оденет иней.
Поздняя осень, а грязи нет,
празднует солнце на голых равнинах.
Красные гроздья на бузине.
Изжелта-красная в роще рябина.
Медленно ржавые листья плывут
по черноте лесных водоемов.
Осень,
мне дорог твой неуют.
Вдоль всей дороги охапки соломы.

Дождевые тучи
снова
налетели в небо чистое,
словно птицы бестолковые,
синеперые,
голосистые.
Речка вся в гусиной коже.
Холода.
Октябрь месяц.
Смят травы намокший ежик.
В поле грязь ногами месишь.
Хлеб убрали.
В поле голо.
Луговые травы скошены.
У дороги
мокнет колос,
как воробышек взъерошенный.

Крепкие листья в ночь облетели,
дождь их с трепещущих веток оббил.
Стукнет мороз,
             и обрыщут метели
рощу и кладбище мокрых могил.
Осень земли,
              я тебя в переходах,
красках,
        то бурых, то серых,
                      люблю…
Под опрокинутым небосводом
силы для нового лета коплю.
Только заблещет вода снеговая,
талым огнем заливая поля, -
снова я сильная и молодая,
яркая кровь забурлит,
                    веселя!

Лес в октябре…
Кто тебя выскажет?
Ели,
тяжелые, влажные…
Из-за ствола
боком белка выскочит,
непугливая, важная.
И осины,
до того золотые,
и поляны,
до того красные,
и небеса до того голубые,
бездонные, гулкие, ясные!

Холодно, братцы, холодно,
скучно брести под дождем,
близость зимы наступающей
чувствуется во всем.

Низкие серые тучи,
рваные клочья мглы,
каждого давит и мучит
близость зимы.

Дождик, мгла слепая,
грязь, мелькание спиц,
и над полями стаи
черных взлохмаченных птиц.

Заиндевелые сани
с увязанной клеткой дров,
и солнечное сверканье
слепящих до рези снегов.
Зачем эти краски и тени,
в растаявших блестках кусты?
Мне не понять назначенье
мгновенной земной красоты.
Снега многоцветным надгробьем
над спячкой ржаных колосков
да сросшиеся брови
заиндевелых лесов!

Спят, свернувшись клубочком, ежи,
спят жуки, спят, склубившись, ужи.
Пожелтевшие иглы сосны
крепко спят – еле теплится жизнь.
Спят овраги, дороги, кусты,
спят снега, на леса опершись.

А весной сто ежат, сто ягнят
будут чмокать, тянуть за сосцы,
и снега зашумят, зажурчат,
и вернутся, засвищут скворцы.

И запахнет сосновой смолой,
и покроются пухом леса…
Это будет весной…
Над землей
спят деревья и спят небеса.

Снежинок острый рой
ударит по лицу,
как бабочка —
пыльцу
рассыплет по крыльцу.
Снежинок острый рой
навалится горой…
Летит —
на час герой —
весенний снег сырой.
Забил речной причал.
Намок,
прилип к плечам.
Пора кричать грачам.
Пора сиять очам.
А тучи —
как на грех.
И крупный, как орех,
летит из всех прорех
последний мокрый снег.

Гляжу на землю в оба,
покуда не умру…
Палевое облако
в темном бору.
Клубком раздетых веток
береза парит.
Снег в искрах фиолетовых
как в крапинках гранит.
О землю стукнет шишка,
пластинки разомкнет,
и семя с легким крылышком
отправится в полет.
Через березы голые,
стволы из молока…
И голубая елочка
взойдет из-подо мха.
Пусть истлевают вещи.
Пусть вянет красота.
Но в обновленье вечном
земля моя пестра.
Я из земли восстала
и в землю уйду,
но сердце не устало
стремиться в высоту.
Синицы горло чистят.
Накрыт березы стол.
И сдавленные листья
Переполняют ствол.

Лепились сами по себе,
как ласточкины гнезда…
Стихами,
двигаясь в толпе,
дышала я, как воздухом.
Но не хочу я умереть,
пропасть стихотвореньем,
хочу я в людях жить и зреть,
их слухом быть и зреньем.
Установила с миром связь
не мертвыми молитвами,
словами отыскала вас,
подковами магнитными.
Стихи столпились на полу
в газетах рваных связками…
Я так слаба на похвалу,
как старики на ласку.
Дороже всех дневных забот
из глаз в глаза:
- Спасибо! –
Ворочаю невпроворот
слов каменные глыбы.
Для вас, для вас слова найду…
И чудо сотворится,
вновь принесет на талом льду
весне волчат волчица.

Хочу быть доброй, как природа,
хочу быть ласковой, как мать,
и каждого,
даже урода,
хочу любить, хочу понять.

Хочу остаться человеком
даже в страданье нелюдском –
всего живого чутким эхом,
всего безликого лицом.

Всей радостной силой сознанья,
последним животным теплом -
пытаюсь помочь выживанью
того, что зовется добром.

Печалясь, надеясь и мучась,
хочу в этом мире крутом
смягчить безнадежную участь
того, что зовется добром.

Гляди, волчица волку
зализывает раны,
ребенка-человека
выкормила брюхом…
Мы вышли из природы,
как пули из нагана,
ляг, приложись к планете
раковиной-ухом.
Зерен созреванье,
в слоях земли глубоких
движенье и раскрытье
и в клубнях накопленье.
Книг —
что в колосьях зерен —
накоплено на полках.
За нашим поколеньем —
твое поколенье.
Оно отрывается от тяготенья,
оно улетает всё дальше и выше…
А я уйду в растенья,
в корней копошенье,
распад пород услышу
и писк полевки-мыши.