Наталья Астафьева

Город, город,
в тебя влюбленную
дочь свою
прими обратно…
Я буду доброй,
как с кинопленок.
Я приведу к тебе
моего брата.
Многооконный, многоэтажный,
скажи,
кто спит в моей кровати?
Бетон шершавый ладонью глажу,
как вязаную кофту матери.
  1946

Я долго бродила по галерее.
И краски играли, как легкие пальцы,
звучали и звали:
– Скорее! Скорее! –
И жаркой палитрой вокруг рассыпались.
Я долго бродила и долго искала…
Задумалась вместе с Христом в пустыне.
Пока не заметила,
как в серых скалах
зябкое утро розово стынет.
Тогда потянуло в бездумность,
в прозрачность,
где так умело
жизнь без пощады
в южные краски, в лазурность прячет
постигший Войну и Восток
Верещагин.
На суриковскую Москву засмотрелась…
Призывно звенели прозрачные слезы,
в светлевшее небо взлетала смелость
крылатым двуперстием грозной Морозовой.
А утро было такое синее,
сквозь снежную мглу золотилось крестами,
словно сама
на рассвете
Россия
вышла и двигалась вслед за санями.
Направо сурово белели рубахи,
тлели у смертников тонкие свечки,
собор Василия Блаженного, плаха…
И в лицах все тот же,
тот же извечный
огонь.

1946

Уведи меня скорей
в закоулки духа, Врубель!
Там, где свечками сирень
и цыганочка, как уголь.
Там, где бабочкой тона
брошены вокруг небрежно.
И где рад бы застонать,
только утро не забрезжит.
Быстро догорает луг
в багровеющее пенье.
Срублены граниты рук.
Лебедь поцелуи пенит.
Хмурит брови старый Пан.
Зеленеет взглядом Демон.
И плывет моя судьба,
растворяясь без предела.

1946

Мы с тобою, двое одиноких,
вздумали пойти вдвоем.
Так давай свою ладонь кинь
в мою сухую ладонь!
Ты куда пойдешь? Я же – к Врубелю,
в сгорающую сирень,
чем отвеснее руки отрублены,
тем лиловей, красней, синей.

1946

Над Кремлем облака сине-снежные.
Чуть золотеют кресты.
И непонятная нежность
меня наполняет…
Прости,
прости, что твои за собою
глаза, как молитву, ношу,
у догоревших соборов
слушая древний шум.
Прости, но так неразрывно все,
небо, народ, красота…
Поднят лазурью издавна
серебряный стратостат.
И наша любовь,
притаенная
в продолговатых глазах, —
словно никем не затронутая
истории глава.

1946

Рыжий дым,
закрывавший полнеба,
вырастал на кирпичных стеблях.
Пробираясь по-зимнему, боком,
солнце падало в них, как в осоку,
и тогда, развивая скорость,
так что в диком восторге дети
на кроватях хлопали в ладоши,
как пустую бутылку,
город
наполнял завываньем истошным
ветер…
Он врывался
с моря ли, с гор ли,
клокотал в переулках, как в горле,
кружился подстреленной птицей,
оставляя на всех мостовых
осенне-кровавые листья,
глаза цвета бескорыстья
и солнцеподобные лица
растерянных постовых.
И казалось: нет предела
ноябрьскому напору,
и хотелось жизнь переделать,
чтобы ветру была под стать.
Открывали двери настежь,
отправлялись бродить по городу,
торопились:
боялись в счастье,
боялись в жизнь опоздать.
А утром тысячи тысяч
мотыльковых снежинок
влетали в оставленный город,
падали под углом,
облепляли стекла машинам,
забирались прохожим за ворот,
мешая им искру высечь
и затянуться теплом…

Людям было очень холодно,
людям было очень голодно,
но люди хотели верить
не в этот, так в новый год.
На голую зимнюю площадь
привезли фанерную рощу,
далекий сказочный берег,
спасающий от невзгод.
К восьми,
закончив работу,
торопились забыть заботы
и вместе с детьми добраться
к сказочнику-коту,
старались расслышать неслышимое,
кричали смеющимся: «Тише!»,
пока даже смеяться
становилось невмоготу.
В глазах потухали искры:
все равно не выстоять,
чуть отойдешь — и ветер
тут же с ног собьет.
Не глядя на лукоморье,
уходили в свои каморки
и долго пытались нагреть их
песнями и тряпьем.
А утром являлись новые,
и снова,
к цепи прикованный,
ходил и ходил часами
усталый сказочник-кот,
старались расслышать неслышимое,
кричали смеющимся: «Тише!»,
потом сочиняли сами
про новый, про лучший год.

1947

Снег шатающейся походкой
идет по весне непочатой,
надевает на окна решетки,
все пороги опечатывает.

Что голодному чье-то участье!
Улыбаясь, в глаза заглянете.
Не насытите чужим счастьем.
Не согреете теплой памятью.

Как маленькую, погладили,
мне даже нельзя обидеться…
Что ж, спасибо, доброжелатели!..
А весна все равно не предвидится.

Снег шатающейся походкой
идет по весне непочатой,
надевает на окна решетки,
все пороги опечатывает.

1947

Маленькая комнатка под крышей,
шаткие ступеньки, темень…
Форточка, прищурясь глазом рыжим,
мечет в потолок косые тени.
Я крадусь, как вор,
крадусь, как вор,
а ступеньки начинают разговор
про то да се,
мол, в жизни не везет:
живем скучно,
живем скученно,
живем задним,
живем зябнем.
В комнатке живет мой друг,
никогда его не застанешь,
а застанешь, он горд и груб,
откажет в простом пристанище.
Я крадусь, как вор,
крадусь, как вор,
а ступеньки начинают разговор
про то да се,
мол, в жизни не везет:
ход общий,
ногами топчут,
приходят на дом,
чего им надо?
Сколько раз на цыпочки вставала,
столько раз обрывались руки,
и дрова, дремавшие вповалку,
под ногами вскакивали с руганью:
чего повадилась
который раз на день?
Христа ради
не бывает свадеб!

ноябрь 1946

Я по утрам слушаю,
как ветер
степь сушит,
как рвет из реки перья
и мечет на голый берег.
Тучи садятся,
как чайки,
кричат о чем-то отчаянно.
Вытянув острые шеи,
березы рубахи полощут
и,
на ветру хорошея,
гуськом убегают в рощи.
Я по утрам слушаю,
нет больше мочи:
ветер землю сушит,
дождь землю мочит.
Звезды,
как слезы,
бороздят воздух,
падают в воду,
ползают по дну,
падают массами,
ползают, гаснут.

1946

В этой комнате мне сегодня тесно,
радости моей она вместить не может!
Город слишком встает отвесно,
слишком избит-исхожен…
У меня же любовь, непокорно большая,
вырывается, хлопая крыльями,
носится по комнате, как птица!
Она мне работать мешает,
весь мир собой заполнить стремится.
Сегодня надо,
чтобы все было не как надо:
дома бы полетели,
водосточными трубами руля,
а где милиционеры цедят лакированный порядок -
вылезли бы поля!
Но нужно работать,
ничего не поделаешь,
об клетку голову разбивает только перепелка…
Твое звонкое нежное имя насвистывая,
резкая и загорелая,
лажу по книжным полкам.

Взлетает берег Москва-реки
мальчишечьими кострами,
и тучи, покрытые гарью,
в реке,
как тяжелый мрамор.
А мы убегаем ночами
к огням горячей чайной.
Она весела и сказочна,
как девочка машет с горы нам.
Она пароходом кажется,
не страшен ей Змей Горыныч.
В нее мы войдем и отчалим
от горестей и печалей.
Пусть резко,
соленый, заплаканный,
в фортку ворвется воздух.
Пусть, будто далекие бакены,
вспыхнут кремлевские звезды.
Мы песней отрубим причалы
и жизнь начнем с начала.

 1946

В жизни мы все артисты,
где румянец, где румяна —
не поймешь…
Закружились листья,
ветром ветреным пьяные.

Не поймешь… Идешь по дорогам,
только звезды по камням цокают,
да вызванивают над порогами
сквозняки высокими стеклами.

Не поймешь… Подойдешь, закружишь,
зацелуешь, захохочешь —
то ли любишь, то ли дружишь,
то ли ждешь рифмованных строчек?

Не поймешь, мы все артисты,
выходи наудалую.
Ветер рыжими искрами
зацелует.

апрель 1947

Что в глаза мои глядите так,
будто чуда ожидаете?
Ветер мартовский удивительный,
но и он ведь ошибается.

В синих лужицах закружится,
но, как в детстве, не разуться,
все равно не хватит мужества,
с полпути больней вернуться.

Да, и осень сыплет золотом,
умирающим, поддельным…
Не придет вторая молодость,
безраздумная, безраздельная.

март 1947

Снег идет,
прямой, отвесный,
в рот возьмешь — пушистый,
пресный,
в пышных хлопьях с высоты,
чуть похожий на цветы.

Снег идет
такой богатый,
плавный, крупный
над Арбатом,
над притихшей белой Бронной…

Так гляжу на мир влюбленно,
будто только в первый раз
получила чудо глаз
или глаз должна лишиться…

Русская зима творится.

Бросил ты меня одну.
Флаги плещут над Москвой…
Встречный пьяный подмигнул:
«Не  пойдете  ли  со  мной?»

Сколько от тебя обид
разных я ни приняла —
только сердце все болит,
не сгорит никак дотла.

Теплынь такая, боже мой,
а ты ко мне не подошел,
и я должна идти домой,
хоть в городе так хорошо.
Вступила в город наш весна,
днем падал снег, глядь, к ночи дождь,
и грустно мне, что я одна,
со мной ты рядом не идешь.
В огнях вечерних снег блестит,
подмок, подмерз и как слюда…
Я не могу себе простить,
что без тебя пришла сюда.
Что ты один, и я одна,
спешит прохожий человек…
Что умирает у окна
последний, милый, мокрый снег.

Ты здесь, ты ходишь, ты жив.
А ветер Москву качает,
за каменные плечи схватив…
Ты здесь,
ты ходишь,
ты жив,
я часто тебя встречаю.

Неровен, подкошен шаг,
как сердце стучит нестерпимо!
Мы часто встречаемся так:
два шага назад
и шаг
вперед, кивок — и мимо.

Опять пустынная столица
к моим услугам.
Куда мне с болью приютиться? -
снимаю угол.
В пути читаю объявленья —
куда мне с болью?
Куда?..
Стою, как на арене,
с моей любовью.

Снимаем здесь, в полуподвале,
мы с Оней комнату вдвоем.
Из двери -
деревенской шалью -
морозный пар влетает в дом.
Окончена ночная смена,
но не разобрана кровать,
о многом-многом откровенно
ей хочется мне рассказать.
В Москву приехала когда-то,
а вот, читай,
письмо ко мне,
им хлеба выдали богато,
и денег выдадут к зиме,
пальто покроя городского
приобретет себе сестра,
раздумали продать корову,
семья одета и сыта.
Живут они теперь не хуже,
чем я, -
когда бы знать, что так…
Живут они теперь не тужат,
к тому же дома как-никак.
В те годы был один знакомый…
Да трудодень - что пустоцвет,
и я уехала из дому.
Железо гну я девять лет
в трубу -
не женская работа,
загиб ребеночек во мне.
Но, правда, на доске почета
и мой портрет, не в стороне.
Меня страшит не труд тяжелый,
литье многопудовых труб
(была я полной и веселой), -
мне воздух деревенский люб.
Оркестр приобретает школа,
и, говорят, построят клуб.
Да, можно жить и очень можно,
поля… в деревне благодать.
Вестями Оня растревожена
и рада за сестру и мать.
Спасибо, говорит, Хрущеву!..

1956

Бывало, женщины сойдутся
в кружок, как боевая рать,
с прихлебом тянут чай из блюдца
и ну мужчин перебирать.
Ткнут бублик —
пшел гулять! —
мальчонку,
и завертелся разговор:
мол, все мужчины втихомолку
от жен гуляют,
верность — вздор.
Не раз я спорила сердито
с обидой тайной за отца,
за карий взгляд его открытый,
за доброту его лица.
За то, как отдавался делу,
как ласков с нашей мамой был,
как он меня, девчонку смелую,
повсюду брать с собой любил.
Среди завидующих сверстниц
я проходила с ним вдвоем…
Неправда!
Есть мужская верность —
в любви,
в борьбе,
всегда, во всем!