Наталья Астафьева

Люди древнее небо закрыли гранитом,
что им до кратких восходов?
На горячую землю тяжелые плиты
бросили с криком “свобода!”.

И забились ветра в проводах, словно птицы,
под колесами степь застонала,
а наутро реки уже разлиться
не смогли в узкогрудых каналах.

Так поколения неторопливо
сменялись, не зная печали.
Может быть, были даже счастливыми?
Может быть. Не замечали.

Дни за днями летели размеренно четко
в еде, в установленных играх,
рождались, допустим, по четным,
по нечетным числам гибли.

Но только ночами чье-то молчанье
медленным шагом нищих
по-прежнему, как вначале,
наступало на их жилища.

С полок снимали пыльные сказки,
отыскивали поэтов
и долго придумывали краски,
когда-то сгоревшие летом.

И все им казалось, чего-то мало,
все словно не так, как надо,
чужая пластинка веками играла,
лимоны кивали из кадок.

Перегибаясь тяжелыми лбами,
пытались мучительно вспомнить,
о чем это плачет кто-то веками
в далекой книжной Японии.

А в проводах бились дикие ветры,
в каналах смирели воды…
Невозмутимо глотал километры
поезд с маркой “свобода”.

март 1947

Мы не замерзнем и не сгорим,
стала стартовой площадкой планета,
улетим мы с земли,
улетим
перед самым концом света.
Так я думала,
но не в этом дело,
перед космосом — как перед тайной…
Над городами
планета воздела
красные флаги,
как откушенные языки пытаемых.
Ты прости меня,
мое завтрашнее,
не могу я глядеть в глаза зверю:
ведь мы — человечество,
землю разодравшее
на сплошную красную материю.

осень 1946

Как в сталактитовой пещере,
шагаю по Арбату…
Дома,
сосульками ощерясь,
вслед смотрят зверовато.
Над домом —
синие провалы…
Дом льдом оброс,
как мамонт.
И отливают кровью алой
вечерние рекламы.
…Меня толкают:
— Кто ты?
— Где ты?
Еще трепещут ноздри…
Товарищи мои в ракетах
летят, летят —
на звезды!
1955

И прилетал на землю бог
в скафандре космонавта.
Задумчиво поверх голов
глядел он в наше завтра.
Он предрекал нам глад и мор,
войну — конец света…
И на кресте,
Как жалкий вор,
он был распят за это.
Осталось смутное, как сон,
воспоминанье…
На плоских скалах космодром
с земли нас в небо тянет.
Да в круглом храме купола —
я с трепетом глядела —
космического корабля
напоминают тело.
1962

Гляжу на зеленое небо, тоскуя.
Рассвет.
Венера… Венера…
Проходят миллионы лет.
Зазывным зеленым глазом глядишь ты
миллионы лет.
Земля в яйце неба,
как мокрый голый птенец —
проклюнется и обсохнет и вылетит
из гнезда.
Птенцы улетают в небо.
Зачем их несет?
Куда?
Не моется, бьется посуда,
и платье не шьется…
Звезда,
я птицей была или буду?

Отвечай,
далеко ли простирается
твое тело,
Вселенная?
Человек — беспокойный нейтрон,
оторвавшийся от ядра.
Человек,
как в море за жемчугом,
в черный космос нырнет за звездой.
Я ныряю в скафандре в небо,
не нащупать ногами дна…
Я лечу среди солнц и планет —
водолаз в царстве круглых рыб.

И снилось мне, что я летала…
Мир вылуплялся из яйца.
Руками воздух загребала.
В носу цветочная пыльца.
Я опиралась,
          как на друга,
на воздух,
плывший из-под рук.
Он тек под пальцами упруго.
Внизу блестел болотный луг.

О, мученики расстояний
и адских в воздухе машин, —
мы,
люди,
странные созданья,
взлетев
превыше всех вершин, —
пусть нас тошнит,
от боли очи
на лоб вылазят из орбит —
взлетим
в саму утробу ночи,
как любопытство нам велит!
1962

Я поднималась медленно со дна
морского
к солнцу
водорослью синей,
я тяжестью была прикреплена
к моей Земле,
как к ракушке актиния.
Я головой касалась облаков,
а пальцы ног перебирали травы,
и пятки, словно яблоки, в песок
врезались,
связно двигались суставы.
Во мне делились ядрышки и клетки,
творилась кровь и мускулы росли…
Но, как упругий мячик от ракетки,
ракеты улетают от Земли.
Я связана материей моей
с моей Землей,
с ее водой и хлебом,
но поднялась — не прахом быть и тленом,
а духом, возлетающим над ней!

Вот он, смеющийся, в газете,
такой завидно молодой,
когда летит в своей ракете
над замирающей Землей.

Ему увидеть выпадает
планету в солнечном кольце,
и все хохочет и сияет
в его мальчишеском лице.

Еще без тени напряженья
глядит он, — кажется, поет.
Еще земное тяготенье
забыть свой вес ему дает.

Еще Земля, как школьный глобус,
на солнце радужно блестит,
и каменная твердолобость
за дерзкий взлет ему не мстит.

Еще…

…И все-таки прекрасна
земля людей, земля отцов,
и мать кормила не напрасно
его из ласковых сосков.

Чтобы в светящейся ракете
над огнедышащей Землей
он улетел в свое бессмертье,
как бог беспечно молодой.

На Марс?
О, тяга!
Я сама —
на Марс, как на костер комар…
О, детство, ты сошло с ума!
О, сердце красное, как Марс!
Глазами в небо:
— Марс — маяк!
— Марс— мак!
— Мозг, сжавшийся в комок!..

Прости меня,
Земля моя,
что я ракетой — за порог…
Земля,
ты — кровля. Кровь. Кровней!
Ты — как по матери тоска:
мир вымирающих коней,
мир меда, масла, молока.
Колосья — на стеблях мазут.
Младенцы мертвые мадонн.
Мир медных и железных руд,
мартенов,
митингов,
знамен.
Земли мильонолетний мозг —
я
от Земли до Марса мост.
К Земле прилипла, как смола.
Я без Земли, как моль, мала,
дышать бы даже не смогла.
Ребенка от груди отнять,
вскормить коровьим молоком —
он выживет…
Но ты не мать,
ты больше:
ты мой гроб и дом.
Ты кровь моя — в пупок пупком.
Ты боль,
ты страх перед прыжком.
Мертва без клевера коса.
Без лодки мускулы весла
слабеют.
Без воды трава,
я —
крик живого естества.
Я на Земле живу, как бог.
Из камня высекла огонь.
Тоска — трублю в коровий рог.
Танцую танго под гармонь.
Перед востоком я — восторг:
светящегося газа шар!
Светило! Солнце!
Слово! Слог!
Страна чудес — мой каждый шаг.
Людское тело не протез.
Не выдуть из него тепло.
Оно не тлен, не прах, не персть.
Не выбить разум из него.
Меня сжигали на кострах.
Внушали стыд. Вселяли страх.
В пыль рассыпали, как набор.
Но я жила… Под снегом бор.
Я —
осязанье, нюх и вкус
и глаз и уха острота.
Не волк, не вор.
Не страус, не трус.
Не плоти пот.
Я — высота.
Меня с лица Земли не снять.
Не вывести, как с брюк пятно.
Не отменить,
как букву ять.
Меня зароют — я зерно:
сквозь камни мостовой — травой!
Из-за решетки головой,
платком,
намоченным в крови!
Всей добротой моей любви
и ненависти топором,
и даже атомным ядром
я поднимаюсь,
как протест:
я человек — п р о т и в о в е с.
Не робот я,
я человек,
вросла я в глину и гранит.
Грызу коренья,
пью из рек.
Как храм, Земля меня хранит.
Полеты в дальние миры –
как тяга открывать моря.
Планеты детства мне милы.
Но… Жизнь моя - Земля моя!
27 января 1962

I.

Меня не выбить из седла,
из горной котловины!
Я лавой огненной была.
Была гончарной глиной.
Потом душа моя взошла
травой,
затем рябиной.

Потом летала в облаках,
парила птицей белой.
Потом ходила на руках,
как зверь, в тоске ревела…
И вот стою
на двух ногах
у
нового предела.

О, древняя Земля,
доколь
галоп, галоп по кругу?
Во мне твоя тоска и соль,
в глазницах черный уголь.
В моей руке дрожит буссоль.
В дожде, как сеть, округа.

Скорей, ракета, режь туман!
Поплыли вверх предметы.
Ах, радиаций ураган!
Ах, красные кометы!
Ах, космос — черный океан!
Но очередь:
билеты.

Марс надвигается, маня.
Магнитному мгновенью
не выкрасть у Земли
меня:
воде и камню внемлю.
Земля в ладонях у меня.
Помилуй, Небо, Землю!

II.

Вы думаете, лучше там,
за горизонтом этим?
Вы думаете, лучше там,
за горизонтом третьим?
Бока пробили облакам,
как маленькие дети.

Уже наскучила Земля?
Картошка надоела?
Приелась лыжница-зима?
Как булка, очерствела?
Ужели до земного зла
уже вам нету дела?
С Земли, как крысы с корабля?
Смахнув сомненья с потом?
С Земли, как с палубы, сгубя?
Была Земля оплотом.
И вот захлестнута Земля
войной,
огнем-потопом.
Ковчегом ты была, врачом,
водою наговорной…
Война влечет тебя волчком
к воронке водородной.
О, дьявол! Опыты с ядром…
вот грех мой первородный.

Не яблоко в руке — ядро.
Мне сладок вкус познанья.
Оно задумано хитро.
Отнюдь не для питанья.
Оно,
как этот мир, старо.
Рассказ без окончанья.

28 января 1962

О, люди-рыбы! Люди-птицы!
В пространстве бесконечном ночи
куда плывете? куда летите?
что узрил там ваш ум пророчий?

Была дана вам вся планета,
как в Книге Бытия, как в сказке.
В запасе были многи лета
до окончательной развязки.

Но всё абстрактней!.. Всё надмирней!..

С Землей не страшно разлучиться?
Семью покинуть? Рай квартирный?
Стада пасущиеся? Скирды?
А там, в той пустоте эфирной,—
лишь карты звездные да числа.

Но жаждет жадный мозг познанья,
и даже у последней грани
его все так же тайна манит
мерцающего мирозданья.

Я мыслю мир конкретно:
земля, на ней трава.
Раскрылась шишка кедра:
родятся дерева.
И вот стволы краснеют
среди хвои в бору,
где хлорофилл в растеньях,
где роет зверь нору.

Вот человек шагает,
в руке пружинит ветвь…
Он в землю проникает,
от неба ждет ответ.
Рассеянно смеется
фиалкам и щенку,
в середке сердце бьется,
как маятник:
ку-ку!
Я полечу в ракете
со скоростью как свет —
вернусь:
где мои дети?
Земля, мне дай ответ!
Где насыпь с поездами?
Кирпичных зданий ряд?
Стеклянными глазами
роботы глядят.
Я не могу представить
животным естеством,
что можно мир оставить —
вернуться: всё вверх дном…
Я верю в мира прочность,
иначе не могу!
Расчет науки точной —
как сказка про Ягу.
1962

Смеркается,
          и розоватый,
с раствором слабым купороса,
свод неба побелен, как хата,
известкой, по старинке, просто.
Неощущаемый прибой
космического океана
вокзальной крышей над землей
синеет матово-стеклянно.
Давно пропорот он насквозь
ракетами,
        заснят на пленку,
но как грозой груженный воз
еще мерещится ребенку.

1962