Наталья Астафьева

Словно бабочка-поденка –
день угас,
         ночь впереди.
Две руки –
            как два ребенка,
спят, обнявшись, на груди.
Отключив во мне, как в зданье,
зренье, осязанье, слух,
бродит в дебрях подсознанья
мой раскрепощенный дух.
Комбинируя явленья
в киножизнь –
                рождает он
странные сопоставления
местностей, людей, времен.
Он играет произвольно
образами, как артист…
Фильм свой создает подпольно
дух, крамольный анархист.

Вот кадры в крупном плане:
тарелка, ложка, хлеб.
Вот двое на экране.
Вот в глину вмятый след.
Дорога. Виллы… Ивы…
Но это был лишь фон.
Мне жизнь моя явилась
как фантастичный сон.
Среди знамен кровавых,
людей, что ныне прах,
ораторов костлявых
на поднятых руках.
Решеток. Песен. Криков.
И разъяренных толп.
Афиш. Вертлявых типов.
И лошадиных морд.

Мелькала кинолента,
как длинное шоссе,
торчало из конверта
какое-то клише.
Пронизана лучами
(транзистор, телефон).
Оглушена речами.
Но это был лишь фон.
Среди цветных игрушек
(винтовка, пистолет),
орудий, танков, пушек
и вздыбленных ракет.
Солдат в обмотках рваных
и в касках до бровей.
Среди колес, рыдванов,
бараков, лагерей.
Холеных рук в перчатках,
в платке зажавших ключ.
И грязных отпечатков.
И пломб: свинец, сургуч.
Пинков и грязной брани
и сдержанных угроз.
Среди сентиментальных
в глазах стоящих слез.
Коллекций на булавках
и лавок мясников:
висящих над прилавком
ободранных быков.
Среди вопросов вечных
и скорбей мировых,
немых, слепых, увечных,
хромых, косых, кривых.
Здесь жизнь моя катилась
то волоком, то вскачь…

Мне все это приснилось…
Но грустно так, хоть плачь.

Сон, приди, своей рукой
веки нежно мне прикрой.

Я усну и успокоюсь,
тело потеряет вес,
мне приснится птичий лес,
луг с живой травой по пояс.

Всё ищу я тишины,
лягу,
но мой сон — темница.
Сны мои напряжены.
Кровь — не зелень мне приснится.
Кадры фильмов. Разговоров.
Грохот танков. Рев моторов.
Взрыв. Пожар. Горящий город.
И, с отчаяньем во взорах,—
жертвы… Ужасы войны.

Я проснулась от тревоги
и от боли под лопаткой.
Ах, чего, скажите, боги,
ждать мне от судьбы-загадки?

Или горестей разлуки?
Или радостей свиданья?
Или Марс готовит муки,
те, которым нет названья?

Скользили в небе самолеты,
выискивали жертвы,
и люди хотели слиться с землей,
втянуться в нее,
как дождевые черви.
Меня на куски перемалывала мясорубка,
но разорванные мышцы срастались,
и я снова становилась куском кричащего мяса.

Лягу. Крепок сон-темница.
Мышцы чувств напряжены.
Неотвязное мне снится.
Страшные бывают сны.
Там умершие давно
люди — всё еще живые.
Небылицы, дни былые
сон прокрутит, как в кино.
Там все поезда уходят
и вагон всегда не тот.
Там в движеньях несвободен
ты, и поезд твой уйдет.
Собираю в кучу вещи
и не уложу никак…
Мама, подо мной зловещий
разверзается овраг!
И на бреющем полете
самолеты косят степь…
Просыпаюсь. Дрожь колотит.
И в душе тяжелый след.

Сон-явь… Не так уж редко
такое снилось мне…

Мне снилась птица в клетке.
И мать моя в тюрьме.

До отказа я набита
прошлым. Накрепко закрыта
плотной пробкой.
Но под утро
вижу сон. Иду как будто
с чемоданами куда-то
вместе с матерью и братом.

Вечно мы куда-то едем.
Скарб свой тащим, хоть он беден,
жалкую свою поклажу.
По лицу руками глажу
мать свою. Жалею брата.
Ими жизнь моя богата.
Хорошо, что все мы вместе.
Где это? В Варшаве? В Бресте?..
Вот идем мы вдоль перрона…

…Просыпаюсь удивленно —
нет ни матери, ни брата.

Ухожу в бутыль обратно.

Я еще как будто еду,
все сижу на чемоданах,
и во сне мне снятся беды,
смерть родных, снега буранов.
чад вокзалов, рожи пьяных,
нож в руках у хулиганов,
и на помощь я зову…

Но во сне ли, наяву —
я еще все еду, еду,
еду, стало быть, живу.

Мне в детстве снились страхи,
лес, ночь, разбойник, нож,
а ноги как из ваты,
догонит, не уйдешь.

Я просыпалась с криком,
не в силах убежать,
и прятаться бежала
к родителям в кровать.

Еще мне снилась пропасть,
срываюсь и лечу…
Мать спросит: — Что с тобою? —
а я в ответ молчу.

Теперь я сплю тихонько,
мне некуда бежать,
и снится мне блаженно
моя живая мать.

И снится пес наш Крадусь,
во сне он как живой,
и мы втроем гуляем,
потом идем домой.

Хоть нет нигде там того света,
а только временное тут,
мне снятся люди с того света
и – по приметам – туда зовут.

Бывает же, приснится,
господь не приведи,
война или убийца
и пропасть впереди.

Летишь, крича, на дно
в кромешный мрак и стужу,
а пропасть уже, уже…
И долго помнишь ужас,
хоть сон забыт давно.

Я кролик,
загнанный в загон,
комок дрожащий,
что обмяк.
Не защищает твой закон,
но убивает твой кулак.
Дубина — «хряк!», дубина — «хэк!» —
и я уже не человек,
как провод, мозг перегорел,
магнитным полем отлетел.
1963

Когда души спокойствие нарушу,
мне кажется фальшивым каждый звук,
и целый день все падает из рук
и слезы выворачивают душу.

Разбуженному заспанному мужу
я расскажу про снег трехдневных вьюг
и как взвалила на быков свой вьюк —
всю жизнь былую вывалю наружу.

В глазах возникнут города и годы,
судьба родных… А за домами, там,
все льет и льет целительный бальзам
великая гармония природы.

Перевернись на правый бок,
и светлый сон тебе приснится,
качнется ветка, пискнет птица,
и булькнет в гальке ручеек.

Между сном и просыпаньем
есть мгновенная страна.
Там другие все названья
и другие имена.

Между сном и просыпаньем
напишу мгновенный стих.
Там все площади, все зданья
в измерениях других.

Там и я совсем другая.
Как в ракете, за одну —
две минуты облетаю
всю мгновенную страну.

Припасть к берегу,
желтому, песчаному,
прогретому солнцем,
пустить корни
и стать ивой или сосной.
Но
остановится сердце,
замерзнут глаза,
не увижу солнца,
желтого песка
и тебя в лодке,
желтого и голубого,
как небо и песок
на реке моего детства
Висле.

Всю ночь в постели я металась,
под утро вдруг приснилась жалость
в старинных туфлях и чулках,
в жабо, в манжетах кружевных
и в старых дедовских очках.
— Я жалость, — мне она представилась, —
я жалость детских снов твоих. —
Мне эта жалость не понравилась.

Плохая связь у яви с подсознаньем,
только проснусь — и сон мой позабыт,
меня суровый призывает быт
к сиюминутному деянью.

А часто жаль: подводная пещера
ночного сна
сокровищ вся полна,
как сквозь витраж она освещена,
почти реальна, хоть и эфемерна.

Только уснешь, причудливейший сон
(Данте-Вергилий) — за руку уводит
в другие плоскости, в другие сочетанья.

Границы расширяет он
пространств-времен,
и сдавленные чувства — на свободе
раскрепощают страхи и желанья.

Усталый человек с креста
глядел закрытыми глазами.
Резные языки костра
подошвы голых ног лизали,
но мускул ни один не дрогнул
на лбу, возвышенном и строгом.
Другим, незримым, ореолом
он изнутри был озарен.
И, налетев со всех сторон,
бессильная подняться с пола,
короткокрылая толпа,
молила в жадном исступленье,
переползая на коленях
от угла и до угла,
хоть каплю этого тепла.
С живым сочувствьем в чьи-то всхлипы,
спорхнув с высоких хор, вплетались
высокие, как небеса,
мальчишеские голоса,
и длинные звучанья скрипок,
струями горных родников,
непроизвольно и легко
под самым куполом летали.
Вдруг неожиданно свирель
запела горько и высоко,
переплеснулись колокольцы,
и плавно длинный ряд дверей
открылся, пропуская солнце,
и на алтарь, на яркий купол
оно лучи пролило скупо.
И в красном солнечном луче
вошел, как вплыл, духовный пастырь
с крестом, сиявшим на атласном
расшитом звездами плаще.
А надо всеми головами,
прибитый вечными гвоздями,
не чувствуя резное пламя
недогоравшего костра,
глядел закрытыми глазами
усталый человек с креста.

март 1947

Когда я потеряла тебя,
я умерла, а надо было жить,
и я научилась находить радость в простом:
паук висел на паутинке,
блестело крыло мухи,
в трещине коричневой стены
шевелились тараканьи усы,
в окно стучала клювом озябшая синица,
на дворе гремела цепью собака,
топтались коровы,
блеяли овцы.
В инее на стекле я прогрела дыханьем
голубую лунку
и стала глядеть
на желтый от солнца снег,
блестящие следы санных полозьев,
след ноги человека,
синий от воды и теней в ямке.
Мальчишки красными руками
лепили мокрые снежки.

Скакали лягушки.
Стрекотали зеленые кузнечики.
Падали звезды.
Пламенели в лесу листья и сыроежки.
Голый ребенок лежал
на неловких ладонях отца.
Красный трактор разворачивал плугом
синие пласты чернозема.
Небо наполняли птицы.
Лес - ветер.
Мир - музыка.
Была наполнена каждая минута,
как радостью детский воздушный шарик.
Слезами глаза.
Небо звездами.
Земля зернами.
Город окнами.
Река рыбой и солнцем.

Отобрали у дня краски.
У ночи глубину.
У ребенка игрушки.
У волка лес.
У птицы крыло.
У слепого скрипку.
У меня тебя.
Что я без тебя?
Пустырь послевоенный.
Окна заколочены.
Остов дома пустой, хлопают двери.
Разбросаны фотографии.
Лежит на пороге платье,
протянуло рукава,
хочет крикнуть,
но нет рта.

Я повернулась, поскользнулась,
и вдруг душа во мне очнулась,
в пространство крылья простирая:
вцепив кривые коготки,
вишу под крышею сарая,
достаньте — руки коротки!

Вишу большой летучей мышью.
Чуть ночь опустится, меж рам
я в комнату проникну к вам
и слушаю, как дети дышат.

Шуршу, пищу, скребусь под крышей,
страшу, мешаю вашим снам…
Но дети спят и сладко дышат…
Взгляну на спящих ребятишек —
и слезы льются по щекам.

Когда она посуду мыла,
летали мысли далеко,
ее загадочно манило
пустое гулкое окно.

Она в него ложилась птицей
и опускалась пауком,
было забавно опуститься,
суча льняную нитку ртом.

Еще не в том, уже не в этом,
здесь, между небом и землей,
где жарят душные котлеты
соседки, стоя над плитой.

Было смешно так долго длиться,
так долго жить и слышать:
— Эх! —
и видеть задранные лица
и рыбий глаз один на всех.

Было забавно так маячить
на тонкой нитке изо рта…
Но лопалась, как синий мячик,
слепого неба пустота.
И разжимала жабры бездна,
и задыхалась рыбьим ртом…

Но на окно она не влезла,
посуду вымыла при том.

Середина ночи.
Нет, ближе к утру.
Не тревожься очень.
Спи. Я не умру.

Постепенно оживаю
от глухого злого сна,
кисти рук освобождаю,
выплываю, как со дна.

Постепенно ускоряясь,
разогрелась в жилах кровь.
Сновиденья, разрушаясь,
блекнут, тают — я пытаюсь
удержать их в знаках слов.

Было в цвет и плоть одето
то, что снилось и ушло
вдруг, не завершив сюжета, —
полное движенья, света
интенсивное ничто.

Дел дневных разнообразней,
чувств действительных сильней
был тот мир полубессвязный
спящей личности моей.

Но в моем жилище черном
посветлел проем окна
и в дневном сознанье четком
выветрил остатки сна.

Прибилась кое-как я к берегу рассвета,
устав, как сто собак. Мне снилось то и это.
Всю ночь был сон не в сон, поверхностный, бредовый,
и трясся, как вагон, то черный, то багровый.

Но жизнь страшней, чем сон. Только включишь
антенну —
и видишь: вновь и вновь кровь льется на арену,
война то там, то там, и нет конца тем войнам.
И нет надежды мне забыться сном спокойным.

Мне тепло, прекрасно.
Снилась мне любовь.
Не душила астма,
не гремела кровь.

Сердце, бейся мерно,
четко, не части!
Я держу все нервы,
всю себя в горсти.

Жизнь была такая —
страшно вспоминать.
Отбилась от стаи.
Где отец? Где мать?

По земному шару
мыкалась душа
от родной Варшавы
аж до Иртыша.

Все же продержалась.
Потому и чту
я людскую жалость,
дружбу, доброту.

Но бывало всяко.
В одинокий час
выла как собака,
не смыкая глаз.

И когда не греет
кровь — твержу назло
верный аутотренинг:
мне тепло, тепло…