Наталья Астафьева

Подходила смерть
к самым воротам,
ударяла в медь –
в колокол заботы.
И не отвратить
крик рукой усталой,
только:
- Дайте пить! –
я всю ночь шептала.
Только:
- Дайте пить! –
я всю ночь молила.
И, устав томить,
смерть уходила.

Лежат лебяжьи тихие

болезные снега…

Все торопилась, бегала –

перед весной слегла.

Мои родные-близкие

попрятались в земле.

В могиле, в черной матушке,

не страшно, не одна.

Могильный холмик дышит,

как грудь моя во сне.

Ушли вы не обласканы –

моя, моя вина!

Ни часу нет, ни времени,

всё дети, всё дела,

теперь же холод вечности

нам теплый хлеб печет.

Здесь отоспимся досыта,

здесь домолчим до дна.

Нам боль из сердца вымоет

холодный родничок.

Река бежит по свету,

толкая берега,

то в зелень трав одета,

то в белые снега.

То девушка нагая

на желтом берегу.

То будто мать немая,

уснувшая в гробу.

Схвачу руками голыми
в объятья целый свет.
Уткнусь скулою в полымя,
а матери-то нет.

Над бельмами разверстыми
чернее воронья
просторами безвестными
кружится жизнь моя.

Года лихого ужаса
мне застят белый свет.
Все звезды в небе кружатся,
а матери-то нет.

Собака спит, ребенок спит,
лишь кот, как серый сфинкс, сидит.
Во тьме горят, как бирюза,
его халдейские глаза.
Среди простынь, среди подух
сидит он, как бессонный дух,
и диким жалобным мяу
терзает душу мне мою.
Лопаты дворников скребут…
Куда ты просишься! Убьют!
Там темень, не видать ни зги,
тебе там выколют зрачки!..
Над миром страх…
           Над гладью рек
летит прощальный мокрый снег.
Прощальный мокрый снег летит
на тот кладбищенский гранит,
на гроб…
       Куда себя мне деть,
чтобы не видеть, не глядеть
на землю мерзлую в снегу,
где мать моя лежит в гробу.

Ты после смерти мне являлась,

вела негромкую беседу.

Мне целый год еще казалось,

что ты жива,

что я приеду.

Будто надежда на спасенье

еще какая-то была…

Но я на гроб твой не пришла

на годовщину погребенья…

Чего-то от меня ждала,

плывя по небу говорящему…

И, не дождавшись, умерла,

на этот раз—по-настоящему.

Умирает человек…
Как мамонт вымерший,
он уйдет в холодный,
мерзлый грунт.
В небе
над туманными вершинами
спутник пролетает,
чертит круг…
Как же
победивший расстоянья,
бесконечно чуткий, умный мозг
под холодным ветром мирозданья,
словно ком сырой земли, замерз?
Не могу я примириться с этим,
человек -
чудесней всех чудес -
только
от и до
живет на свете,
и его переживает лес.
Как такое,
древняя природа?
Мы тебя давно переросли!
Ты играешь временами года,
рощами встаешь из-под земли…
Только человека
с чудом мозга,
с помыслами лучшими его
пусть не тронет глубиной промерзлой
темное твое небытие!

К холодным ногам приехала.
Метель завевает снег,
и едет по снежным вехам
в последний свой путь человек.
Была я ему как солнышко.
А был он стар и сир.
Как голубое оконышко
в солнечный этот мир.
Стою в стылой комнате – вот он,
покой стариковских дум,
где окружал нас заботой
хозяин её, хлопотун.
Встречал нас бурчаньем застенчивым,
под нос что-то нежно ворча,
старик, одинокий, как птенчик,
в просторной квартире врача.
Он ждал нас все лето так преданно.
Была я ему как дочь.
Все некогда, все не приеду я,
и вот ничему не помочь.
Седые шевелятся брови,
метель завевает снег,
как в лодке –
прямой и суровый –
плывет над землей человек.

Как холодно под звездным небом

уснувшей матери-земле!

Как одиноко ей под снегом

лежать:

как мертвым на столе.

Лежит земля, раскинув руки

дорог,

среди полей и рек,

как истомленный в смертной муке,

навек уснувший человек.

Как трудно люди умирают,
как будто в схватках родовых.
Смерть от планеты отрывает
тела измученные их.

Из глаз выдавливает слезы,
что в мир растерянно глядят…
И вот они уже лежат,
как бревна, сброшенные с воза.

До свиданья, до свиданья,
родина, земля, семья…
Жаркий трепет обладанья
до костей пронзал меня.

Но приходится все чаще
целовать холодный лоб
и рубить живые чащи
на дубовый мертвый гроб.

Земля – летящий белый голубь
в холодном синем поднебесье,
подснежник первый в мелколесье,
в созвездьях звезд проросший желудь.

Земля нас кормит белым хлебом,
всем телом, как наседка, греет.
И, засыпая белым снегом,
еще нас любит и жалеет.

Все умерли, все умерли,
распался теплый прах.
А я живу, как мумия,
застрявшая в веках.

Живущему сочувствую:
из уст струится пар.
Листаю я без устали
обратный календарь.

В своей телесной вещности
в дни голода и стуж
печалюсь о невечности
людских высоких душ.

Проснувшись в черном сумраке,
все думаю о вас,
скорблю о тех, что умерли,
что факел их погас.

По бережку, по бережку,
под мостиком, под мостиком
махнула щука хвостиком —
и нет уж прошлых дней,
и нет уж тех людей.
Лишь я храню последняя
в глазах до мелочей
отчетливо подробное
то царство лиц подводное.

Днем —
мышья беготня, хлеб —
и т.д.
Днем —
снег, ветер, птицы —
и т.д.
Днем —
будильник, школа, служба —
и т.д.
Днем —
роддом и крематорий.

А ночью —
волчий вой одиночества.

1980

Проснувшись в час печальный, неурочный
(а время спать),
я буду черной безъязыкой ночи
без слов внимать:
что в глубине ее живет, таится,
а что прошло…
Спит, голову свою закинув, птица,
в пух, под крыло.
Комочек перьев, будто неживая,
устав смотреть,
всей своей скорбной позой выражая —
скульптурно — смерть.
Птица болеет, в жизнь уже не веря,
в пух пряча клюв,
вся содрогаясь, голову под перья
назад свернув.
Но чуть заря — в ней снова жизнь проснется,
стряхнувши смерть,—
потянется крылом, и встрепенется,
и будет петь.

Загину я,
   совсем загину,
как ветер в поле под сосной,
но мир лучистый не покину,
а стану елочкой лесной.
Пробьюсь однажды на болотце,
и ствол омоет мне вода…
И только сердце не забьется,
уже не дрогнет никогда.

Опять зима, как птица,
прижалась к небосводу…
Пора мне торопиться
использовать свободу.

В лесу погаснет осень,
зима взмахнет крылами…
Уже меня заносит
сыпучими снегами.

Летит зима, как птица.
как птица-подорожник…
Пора поторопиться
расставить свой треножник.

Всех конец одинаков.
Я какой-то весной
стану почвой для злаков,
уйду в перегной.
Будет колос пшеница
надо мной наливать.
Будет песни синица
на кустах распевать.
Все пройдет – не вернется,
смерть впереди.
Но пока еще бьется
сердце в груди.
Но пока еще:
«Здравствуй!» –
мне говорят,
и сияет лукавством
серый мой взгляд.

Нет, я совсем не исчезну,
вся не сойду со снегами –
с первыми синими днями
в птичьи уйду пересуды…
Это моими шагами
дом твой скрипит вечерами.
Это моею причудой
завтра я ласточкой буду.

Я живу еще пока…
Ключевою умываюсь…
Надо мной твоя рука,
смерть,
но я еще живая.

Я цветок еще, не мни…
Поживу еще немножко –
с платья светлого земли
отколи меня, как брошку.

Скоро жизнь покатится за край
и – прощай, планета…
Я люблю тебя, земля,
с каждым годом жарче:
облака и тополя
и твоих щенят .

До чего похожи
дети всех пород!

Как славно добрести в дороге
к постели чистой – и старинной
набитой перьями периной
всласть удовольствоваться… боги!

Или ребенком подкатиться
под материнский бок горячий
и, растворившись в сладком плаче,
уютным, детским сном забыться.

Или припасть в саду, ликуя,
к земле, прогретой солнцем вешним,
и есть мясистые черешни,
в лепные губы их целуя.

Или прилечь на смертном ложе,
устав от жизни бесконечной,
запах почувствовать аптечный,
и не проснуться больше… боже!

Хочу быть похоронена
под мерный стук копыт.
На черном катафалке
пусть черный гроб стоит.

В черных попонах лошади
и кучер в черном весь —
торжественно, не пошло
отплыть в последний рейс.

Не в траурном автобусе —
хочу на лошадях,
свой путь в их теплом топоте
пусть совершит мой прах.

Когда я заболею,
умрет последний друг,
и голод,
мальчик маленький,
пойдет скакать вокруг…
Свезет меня в больницу
могучий санитар,
медсестры круглолицы,
а повар — круглый шар.
И по палатам
в белых
халатах доктора
и нянечки…
Я телом
сгорела, я стара.
Но в выжженном сосуде,
как в пустоте меж звезд,
еще горит и судит
земной мятежник —
мозг.

К земле потянет тяжесть лет –
прилягу и глаза закрою.
Махнет мне вслед зеленый лес,
земля сомкнется надо мною.
Как зверь, закрытый на засов,
в потемках я протрепетала,
лишь несколько горячих слов –
вот все, что людям я сказала.
Прощай, зеленый остров мой,
моя зеленая планета!
Шуми, шуми над головой
живой, мятущейся листвой,
прибоем солнечного света!

Все до черта надоело,
кроме мая, мира, милых
глаз твоих, куда б летела,
как на небо из могилы.
Кроме славок, птичек славных,
и наивных носорогов.
Кроме листьев, красных, плавных,
прочь сметаемых с порогов.
Кроме грохота и грома:
не того, с аэродрома,
а того, что скачет бесом
с молнией над майским лесом.
Кроме свежести рассвета
и спокойствия заката,
осени, зимы и лета
и всего, чем жизнь богата.
Улыбаясь, выпускаю
из руки твою ладонь
и куда-то улетаю,
как из кадра черный конь.

Бог великий, всемогущий,
как огромный сад цветущий,
дай мне спрятаться, убогой,
в чаще темной, в роще строгой.
Дай под листьями укрыться,
к телу вяза прислониться
и глядеть – не наглядеться,
как стучит планеты сердце.

Но деревья, как в соборе,
кверху головы задрали:
мне прощаться с ними вскоре,
толчея, как на вокзале.
Отправленье ровно в девять,
направленье неизвестно,
стоя слушают деревья,
вкруг меня столпившись тесно.
Мне так страшно расставаться,
я жила еще так мало –
слушаю названья станций,
прислонясь к стволу устало.
Темный лес сосредоточен,
чутко слушает дорога,
как, откашлявшись, грохочет
в микрофоне голос Бога.

— По ком-м-м? По ком-м-м? — звонит все снова, снова
Джон-н-н Дон-н-н, Джон-н-н Дон-н-н…
К нам тянется та нить.
В веках гудит глаголемое слово.
Гадает Гамлет: — Быть или не быть?
Там, у источника вечно живого,
земную истину губами пить.

От яростных пророков Иеговы
до наших дней нести, не уронить
слово, на счастье взятую подкову,
перед порогом памяти прибить.

И за последней выстраданной гранью,
когда в толпе послышится аминь,
под куполом прозрачным мирозданья
вдруг зазвучит тобою спетый гимн,
и, ублаженный, отойдешь ты с ним
под стройные людские причитанья.

Так радостно – невыносимо! –
себя живой вообразить
и по земле своей родимой
в полях до темноты бродить.

Где стол для бабочек накрыли
ромашки скатертью цветной,
и где пиликают на крыльях
кузнечики весь день-деньской.

Где всех до мошки той мельчайшей,
что в глаз мне лезет, мельтеша,
встречает меда полной чашей
цветка открытая душа.

Где, каждой порой открываясь,
привыкнув к летнему теплу,
все тело дышит, испаряясь,
легко, как в бане на полу.

Где каждая в траве букашка
ползет, пиликает, живет,
и каждая в траве ромашка,
сверкая венчиком, зовет.

Где все цветет, звенит и блещет,
зовет и ластится: «Лови!»,
и жавороночек трепещет,
как сердце неба, от любви.

Где все в движенье обратимом
вперед направлено и ввысь…
И я под небом, мной любимым,
лежу, о землю опершись.

Ладонь желтит мне стебель млечный,
по мне проходят облака,
и все, до бабочки беспечной,
еще живет со мной… пока.

Еще над землею все мысли мои,
а тащат под землю меня муравьи,
то крылышко, то волосок оторвут,
а я еще тут, я вся еще тут.
По клеточке клеточки тела теряю,
мучительно, медленно умираю,
и с каждым на крик расстаюсь волоском,
еще обращенная к солнцу лицом.

Я в лес забегаю бескрайний, воскресный,
раздвинув ладонью листвы занавеску,
и в волны кидаюсь, и трогаю завязь…
Я здесь оставляю и злобу, и зависть,
и голод, и холод, и слезы, и кровь.
Снимаю с себя твой зеленый покров.
Снимаю твое золотое кольцо.
Целую тебя в земляное лицо.
Цепляюсь за корни, уйти не могу
я, камушек мертвый на берегу.
С тобой расстаюсь и расстаться не в силах,
то локтем торчу, то ногой из могилы.

Какая смертная тоска —
куда мне деться от нее?
Жизнь —
     словно школьная доска:
написано
         и стерто всё.
Не белый мел —
                      живая кровь,
живая ненависть и боль.
На бойню повели коров,
и стерта я,
           как тряпкой ноль.

Какая глупость — до чего
нелепо хрупок этот мир!
Ты пламя мозга своего
к другим планетам устремил.
Каких ты только лишь чудес
не выдумал за путь земной,
а сам —
      как бабочка,
                как лес —
уйдешь в промозглый перегной.

Мой мозг —
           бессмертия сосуд —
ты в смертной ткани заключен…
И пальцы на груди уснут,
и поплывет дощатый челн.

Но будут дети в книги дуть,
и чувства в музыке греметь,
к другим мирам —
       в бескрайний путь —
ракеты медленно лететь.

Мерзлота консервирует мамонта.
Я пойду, закопаюсь в снега,
в мерзлой почве материка
сохранюсь — Афродита из мрамора.
Я простое земное творенье,
ничего —
лишь умею любить,
но наступит пора воскресений,
и меня захотят воскресить.
Я чихну, может, даже закашляю,
я протру удивленно глаза,—
луговой бело-розовой кашкой
удивительно пахнет земля.
Лебедям и слонам и кузнечикам
машет солнце горячим лучом,
и каштан благодарные свечи
зажигает в раю голубом.
Муравьи, крестоносцы усатые,
поднимают жуков над землей,
и плывут облака, словно статуи,
из античности в век золотой.
Не могу оторваться от рая,
от моей многоцветной земли…
Я любила ее, умирая,—
я воскресну от этой любви.
От желанья раскапывать, сеять,
и лепить, и косить, и строгать,
запрокидывать руки за шею,
крепышей ребятишек рожать.
И целебные майские травы
в доме, пахнущем медом, сушить,
и носить свой халатик дырявый,
и запретно и дерзко любить.
Пусть для вас я смешна, старомодна,
пусть отстала на тысячу лет —
мне равно всеблагая природа
открывает свой запах и цвет.
Лижет кошка котят своих, пестует,
шерсть блестит, волосок к волоску.
Вижу в чашечке каждого пестика
по плоду, по ребенку тоску.
Вижу трепетных век шевеленье,
их язык мне понятен без слов.
И мельчайших нейтронов свеченье,
и рождение новых миров,
и распад старых руд…
Помогите
на земле мне остаться навек,
я ведь тоже, как вы, — человек,
сохраните мне жизнь, сохраните!

Я сдалась и облетела,
всей листвою отгорела.
Утомившееся тело,
отболев, ушло без гнева.

Не сдавайся, человече,
и листвой своей шуми
на величественном вече
жизни, зелени, земли.