Наталья Астафьева

Мы, дети атомного века,
не празднуем свое рожденье.
На двери — мамины засеки.
От снятых фотографий — тени.
Мы не успели оглядеться,
не выучили песен птичьих:
нашиты рядовому детству
значки казарменных отличий.
По стратегическому плану
игрушечных солдат расставив,
мы все же не по-детски рано
мечтать о войнах перестали.
Нас прошлым подвигам учили,
нас будущей учили славе.
Нам знамя красное вручили
на Краснопресненской заставе.
И непосильное наследство
неся к невидимой нам цели,
мы не успели оглядеться,
сложить мы песен не успели.
Мы даже дней рождений даты
наверно бы не сохранили,
когда бы их военкоматы
по книгам не поразносили.
И вновь детей отцы-калеки
готовят к новому сраженью…
Мы, дети атомного века,
не празднуем свое рожденье.

март 1947

Уже шатался материк,
твердь под ногами колебалась…
О, Атлантида — белый лик,
я на твоей земле металась!
Грозила небу кулаком
и к телу прижимала чадо,
ребенок был так мал, как гном,
как в горле ком,—
его от града
могла я телом заслонить
и кур нахальных отогнать…
Челнок скользил, сверкала нить,
машины продолжали ткать,
кокотки примеряли платья,
дельцы выписывали чеки,
и мальчик разжимал объятья:
«До завтра»…
Знала я: навеки…
О, Атлантида — белый лик,
в моем ты сердце погружалась,
твой полный жизни материк
во мне шумел —
как к людям жалость.
Он пил вино и танцевал
и поле вспарывал плугами,
и твердь качалась под ногами,
и вал девятый набегал,
облизывая пенный берег,
в берлоги забивались звери,
а мальчик фуги сочинял.

Плугами вспарываем поле,
терзаем твердым каблуком…
Земля – великое застолье
с привычным местом за столом.
И, сонно разомкнув объятья,
мы говорим: «До завтра, спи…» —
не научившихся бояться,
нас, легкомысленных,
прости.
Тебя
мы любим, словно дети,
как дети, мы не верим в смерть…
О, Атлантида — с моря ветер,
в умах и в море круговерть!
1963

Хорошо быть анонимом
из прошедшего столетья
и смотреть на мчащих мимо,
веселящихся как дети —
быть как зритель на концерте,
верить в рай, в любовь, в бессмертье
и в людское милосердье.

И не знать про Хиросиму.

В страданье ввергнуть человека,
исторгнуть из небытия
в горнило атомного века
едва прозревшее дитя?

Нет, милосердней из утробы
еще бесчувственный комок
изъять,
стеная глухо,
чтобы
он никогда стонать не мог.

Пусть гибнет плоть, пока слепая,
чем будет проклинать тебя,
паленым мясом дотлевая
на пепелище бытия!
1962

Погибнут первыми
сосна и ель,
кедр, пихта, лиственница, туя —
их губит облученье пять рентген.
Потом пернатые:
дрозды, скворцы, синицы,
щеглы, чечётки, зяблики, кукушки
и гуси-лебеди, и журавли,
и аисты, и цапли, и пингвины,
колибри, страусы, попугаи,
орлы и дрофы — все другие птицы.
А насекомые останутся звенеть,
скакать, ползать, плавать, летать,
жужжать, жалить, шуршать — кишеть.
Кошмар:
нашествие червей, вшей,
жуков, стрекоз, мух, пауков,
комаров, блох, тараканов,
клопов, муравьев, молей, тлей,
скорпионов, сороконожек.
Подумай только,
мы не детей пугаем,
обсуждаем
всерьез
возможное убийство мира,
исчезновенье жизни на земле.
Пробьется жизнь,
и снова колесо
докатится до зверя, человека…
Никогда
я не поверю, что
на этом обрывается развитие:
на странном и несовершенном,
на полугаде, полутигре,
на мне,
на полном силы человеке!
1962

Он призван заменить меня,
по образу-подобью моему,
с клеймом, как у коня,
быть роботом-рабом в моем дому.
Враждебное в нем чую существо,
бессильным богом чувствую себя…
Познав себя,
я создаю его,
другую ветвь земного бытия.
Создам, остановиться не могу,
начальное движение задам:
пусть воплотят фантазию мою
анод-катод,
как Ева и Адам.
Свое ядро,
как я — земной порог,
покинул потревоженный нейтрон.
Еще ты раб,
я — электронный бог,
программы задаю в твое нутро.
Но я уже предчувствую тот век,
где роботы — отрезанная ветвь,
живут, не зная про болезнь и смерть,
а Гомо — в зоопарке, как медведь.

1962

Техника
ты мертвой мне казалась
любила я живое
глаза собак
и струны конских тел
и даже запах конского навоза
но
ожили
конструкции стальные
дрожит
почти оживший
вертолет
ракеты улетают на луну
и телескопы пялятся на звезды
и лязгает
стихи
машинный мозг
1962

Полкруга, даже четверть круга
летательного аппарата,
мгновенье краткого испуга —
и больше ни отца, ни друга,
ни мужа, ни сестры, ни брата.
На сцене темного пространства –
па заключительного танца.
И всё. Ни нас, ни слез, ни боли –
лишь в гравитационном поле
полет планеты неизменный
в математической вселенной.

Мы расселяемся всё чаще,
всё дальше-глубже входим в лес,
и отступает зверь рычащий,
как перед белым ирокез.
Мы человеческая раса,
мы побеждаем на земле,
уже два страшных волчьих глаза
нам не мерещатся во тьме.
Мы словно ангелы бессмертья,
мы совершенства образцы:
телят не рвут зубами дети,
и не кусаются самцы.
Мы словно ангелы бессмертья,
нам всё земное не предел.
Один. Второй. Седьмой. Быстрее!
Ах, оторвался, полетел!
Трансгалактические трассы,
эти межзвездные пути…
Над головой летают асы,
как будто боги во плоти.
И человек, как первоптица,
умрет, обретши два крыла:
уже родиться и плодиться
тупая бомба начала.
1963

На кочках
вылинявший снег
повис,
как шерсти клочья.
И смерть
задумал человек,
как камень, мысль ворочая.
И ухнуло
и вверх пошло,
беременное семенем,
как черный гриб,
людское зло,
и дождь его рассеивал.
И рассыпались в прах грибы,
и мхи,
как кровь, алели,
и привставали на дыбы
и хрюкали олени.
Скакали в небо,
на бегу
валились вяло на бок,
и вертолет на берегу
по кочкам прыгал жабой.
Качались черные грибы,
и взрывом пригибало
вершины
круглые, как лбы.
Полярного Урала.
1962

Наше тело - решето,
наши лица — маски,
пропадаем ни за что,
мы солдаты — каски…
Где,
в каком тайнике
бомбы,
как клопы,
и висят на волоске
черные грибы?
Я не знаю ничего,
дочке шью игрушки,
без согласья моего
шар земной на мушке.
Я машу, машу руками…
Где нейтроны?
где лучи —
эти: альфа, бета, гамма —
невидимки из ночи?
Ночь со злом играет в прятки,
смерть крадется с ветром…
Разбросавшись,
спит в кроватке
детство безответное.
Почему должна я верить,
что добром все кончится,
а потом
подобно зверю
в красной луже корчиться?
Ждать весну,
и каждый год:
что-то? что случится?
И,
как перед бойней скот,
пить, мычать, мочиться.
Почему?
Мы все равны.
Все мы люди — дети.
Все мы есть и пить должны
на своей планете,
брать познанья древний плод
в руки осторожно…
Смерть,
тяжелый водород —
как коней стреножить!
В человеке зверь косматый
до конца не вымер,
рано растревожен атом
в бомбе, в мозге, в мире.
Будем мы еще людьми,
добрыми богами…
Темный атом,
погоди
расправляться с нами!
1962

Каркают, каркают
серые вороны,
грязные помарки
на зеленых кронах.
Кто вы? Черти готики?
Грешники ада?
Радиоглотки?
Или телевзгляды?
Глаз скосила в сторону,
гаркает, пугает
пегая ворона,
родич попугая.
В белых кляксах травы,
сосны и каски…
Разговор картавый —
до чего горласты!
Пленные немцы?
На балконах махи?
Мертвые младенцы?
Черные монахи?
Кто вы? Кто вы?
На ветвях распяты,
страшные, как совы
или как солдаты!
1962

На землю тень упала от детей:
так удивленно голова на плаху.
Палач засучил рукава рубахи —
пилот коснулся кнопки.
Эй, скорей!
Остановите! Он испепелит их!
Смертельный пот на лицах площадей.
Я говорю от имени убитых,
от имени расстрелянных детей.
Тень Хиросимы. Камни Нагасаки.
Руины гетто. Тюрьмы-острова,
где в казематах глохнут голоса
и скачут молчаливые собаки.
Сгинь и рассыпься, ужас! Гриб! Кащей!
Что волосы, как шерсть, вздымает дыбом,
и языки шевелятся, как рыбы,
и лица изменяются вещей.
Глаза — не зерна, их зарыть нельзя,
их выпьет ослепительная вспышка!
Весь берег в пене. Берег — как отрыжка.
Рыгая желчью, корчится земля.
Взлетает в небо в схватках океан,
рождая царство атомного бога,
где плавали индейцы на пирогах
и высился из камня истукан.
Хочу, хочу дожить до торжества.
С мальчишками вскарабкаться на крышу.
Ширяют разноцветные афиши.
В тумане сгинул остров Рождества.

Пусть вновь разговорятся этажи,
и шкаф откроется скрипучей дверцей,
и комната наполнится, как в детстве:
серебряные рыбы и ужи.
Пусть добрые отцовские глаза
в ладонь мою опустятся, как звезды.
Целую я густой кровавый воздух,
в ладони драгоценная слеза.

Я шевелю обрубком языка,
я говорю от имени мильонов,
в родную землю, как и я, влюбленных:
мне мира, как младенцу молока!
Пусть медом наливаются плоды,
и выпускают фабрики конфеты,
и, как лесные голуби, ракеты
в песке оставят влажные следы.
Пусть в жизнь сгустятся дым и облака,
и станет космос детскою площадкой…
Прочь, Апокалипсис! Прошу пощады,
я, существо из крови и белка!
май 1962

Дочь, как Венера, вышла из меня:
какие бедра, плечи и колени!
Но есть еще и красота коня
и линии лекальные оленя.
Люблю детей, коней, коров, собак
и камушки в ручье на дне оврага.
А хула-хуп в тебе пружинит шаг,
и к технике обуревает тяга.
Любовь,
ты слабый щит в моих руках!
Другая юность подрастает рядом,
она скользит, танцует на коньках
и мускулы гоняет на снарядах.
Наверно, так и надо:
в Спарте спорт
не зря был развит — побеждала Спарта.

На дне болот тяжелый водород,
он расщепил сознанье психопата.
Самоубийцы, скорпионы мы!
И рык я слышу в разговорах львиный.
Змееголовых ящеров сыны,
мы не из пены вышли, а из тины…
Лоб идиота, полуоткрытый рот,
слюна на грудь с губы отвислой льется.
Я проклинаю слабоумных род —
я, злая мать, родившая уродца!
Хлещу по лицам — вспыхни на щеках,
стыда и боли яростная краска!
Мильоны — мы.
В нас вытравили страх.
Мы — мертвецы в дырявых ржавых касках.
Гнездимся мы у смерти на краю.
Среди артиллерийской перестрелки
свистим, как соловьи.
Торчим в строю.
Равняемся,
как мытые тарелки.
Безумный поезд… Ой!
Мой род людской,
несешься ты над пропастью по кромке —
затормози! Задумайся…
Постой!
Еще в тебе шевелятся потомки.
Их теплые далекие огни,
их солнца, их полдневные зениты
в тебе, как зерна в яблоке —
толкни,
одно мгновенье, и они убиты.
Любовь,
ты слабый щит в моих руках,
ты даже не спасаешь от расстрела.
А круглый мяч,
летящий в облаках,
и в воздухе распластанное тело —
наивны,
как индейская стрела.
И я кричу:
Солдаты обороны!
Избранники у круглого стола!
И физики, следящие нейтроны!
Я вам кричу:
я человек, не зверь,
меня тошнит от гноя и от крови!
Я тело открываю,
словно дверь —
пусть из меня рождаются герои.
Мне дурно от покатых низких лбов
и ртов клыкастых и голов рогатых!..
Высокие, как статуи богов,
пусть из меня рождаются ребята.

Любовь,
ты слабый щит в моих руках!
Во чреве, на руке, вцепившись в юбку,
в детсаде — дети…
В их глазах не страх,
кто спит, а кто насвистывает в дудку.
В тревожном мире — мир, черт побери!
Мелькают оголенные колени.
Вот девочки — в них новые миры.
Вот мальчики…
Кроватки… колыбели…
О детях не рожденных и живых
я думаю:
зеленая рассада…
Спасите их от утренников злых,
лучей и града —
атомного ада!
май 1962

Не беги испуганным цыпленком:
телом — к материнскому бедру.
К небу поднимаешь головенку…
Мы играем в древнюю игру.
Только бомбы нынешние много
когтя ястребиного страшней
и кривого клюва носорога.
Щит, защита — тело матерей.
Трепеща, в нем застревали стрелы,
пули останавливали бег,
и вставал над ним осиротелый
маленький печальный человек.
Разбросаю руки, словно крылья,
чтобы детку — веточку свою…
Только люди бомбу сочинили:
не погибнуть в праведном бою.
Не помогут руки тут и ноги,
тело друга или грудь врага,
каменные бабы, будды, боги,
крепостные стены на века.

Гном из сказки — невидимка атом,
где кровавый след твоей руки?
В институтах крови,
как солдаты —
умирают дети, старики.
Нет виновных —
есть тела из крови,
есть зеленый хлорофилл в листе…
Детям
долголетье и здоровье
не несет сорока на хвосте.
Трескается и буреет кожа,
и дурнеет молоко коров,
и во мне, в тебе,
в любом прохожем
в дождь и в снег заболевает кровь.
май 1962

Я в нежных руках государства,
одета, обута, сыта.
Болею — в аптеках лекарства.
Умру — гробовая доска.
Ребячество и суесловье,
что выболтал магнитофон,
прослушает, сморщив надбровье,
какой-нибудь Наполеон.
Он сына забреет в солдаты,
отправит в десантницы дочь…
Лежу в госпитальной палате,
терзают меня день и ночь,
я в собственной жизни не властна,
подохнуть и то не дадут…
И все-таки, жизнь, ты прекрасна
в мгновенья прекрасных минут.
Раз в год ты поплаваешь в море,
а если сойдешь ты с ума,
то есть для тебя санаторий
и есть городская тюрьма.
1966

Так птицы в зеркало летят,
так в стекла бьются головою,
так в яркий масляный пейзаж
летят, как в небо голубое…
Кругом — закрытое пространство.
Летят они в глубоком трансе,
на волю! — вырваться хотят.
Так у меня — на волю! — раж.

Телевизор и транзистор
и еще магнитофон…
Современность влезть стремится
в дом, в сознанье, в жизнь и в сон.
Будоражит. Жить торопит.
Ускорение. Прогресс.
В старой маленькой Европе
нет уже свободных мест.
Африканцы, азиаты
все — в Европу или в Штаты,
в обустроенный уют,
все хотели б жить богато,
только визу не дают.
Север, Юг, Восток и Запад —
мир как сумасшедший дом,
всё, что он успел настряпать,
кажется кошмарным сном.
Космос. Атомки. Подлодки…
Бром. Электрошок. Решетки…
До чего ты, жизнь, дошла!
Выбитые из седла
люди, люди — нет числа —
сумасброды, сумасбродки —
от наркотиков, от водки,
от того, что жизнь подла,
и от мирового зла.

Терроризм. Расчет короткий.
Непременно. Всё. Дотла.
1980

Живем ворчливо и спокойно,
грядущий день не торопя.
А где-то на планете войны
и кровь людская льется зря.

Я вся еще так наболела
террором уходящих лет,
но не хочу идти на дело,
держа в кармане пистолет.
1980

Землетрясенья, взрывы, вопли,
тайфун, цунами страшный вал…
Но все живут, кто не утопли,
мир новых деток нарожал.

Сулит то встречу, то разлуку
крутящий вихрь крутых времен…
Но в жизнь, как в сладостную муку,
мир по макушку погружен.

Свет прогресса!
Столько крика,
ненависти, толкотни…
Все от мала до велика
лезут кверху в наши дни.
Кверху прущее, слепое,
разветвившееся сплошь…
Что же, что ж это такое?
Очутясь в скорлупке Ноя,
ты кого возьмешь с собою,
с кем ты в завтра поплывешь?

Я к вам еще приеду после смерти,
послушаю, о чем молчите вы,
хочу я знать, не вымерли ли львы,
и на кого теперь похожи дети.

О шип волшебной розы уколоться,
уснуть, потом проснуться, сон стряхнуть,
с великим любопытством заглянуть
в глаза людей, как в глубину колодца.

Я поднимусь, шатаясь, после смерти,
чтоб посмотреть, Земля, на твой позор.
И вылезут драконы из озер,
и с гор сойдут таинственные Йети.
1965

Портреты в черных рамках под стеклом.
Планета — саркофаг с гробами близких.
Сойду с машины,
заприметив холм
под красным деревянным обелиском.

Войду в морскую толщу —
в глубине,
без вянущих венков на постаментах,
на гофрированном зыбями дне
лежат тела,
обшитые брезентом.

От плоских кладбищ моря и земли
взлетаю в небо —
там толпятся тени,
там их обитель, в облачной пыли,
всех — от Икара до Экзюпери,
всех тех пилотов, что недолетели.

Земля людей, земля людских могил
и дыма: от развеявшихся дымом!
Да будет мир! Чтоб каждый долго жил
на этом свете неисповедимом.

Человек, уникальное чудо
средь космических мертвых пустынь,
ты, каких не бывало покуда,
не загинь, сам себя не отринь.

Долгожданный ребенок удачи,
эволюции редкий цветок,
ты беречь себя должен, тем паче,
что в галактиках ты одинок.

Если даже из капельки нефти
где-то там и затеплится жизнь,
воплотится ль она в интеллекте?
Ты один. Так живи же! Держись!

Да не узрят глазницы вселенной,
пяля бельма потухших планет,
освещенные вспышкой мгновенной,
как кончается наш белый свет.

Да не узрят глаза наших внуков,
как, вершинами гор шевеля,
умирает в космических муках
молодая планета Земля.

За стеной свистит вьюрок,
будто уличный шарманщик.
День мне вынет, как сурок,
счастье, спрятанное в ящик.

Принимаю, веселясь,
хоть не верю я бумаге,
только есть немая связь
между зрителем и магом.

Между ждущею душой
и дарящею рукою,
между замершею мной
и томящимся тобою.

Между евнухом-умом
и роскошеством телесным.
Между нынешним числом
и грядущим неизвестным.

Между внуком в ползунках
и старушкою согбенной.
Между чашей на весах
и безмерностью вселенной.

Между тем, чем я живу
и что смертно ненавижу.
Между тем, что наяву
и что каждой ночью вижу.

Между взмахом и мячом,
между сыщиком и вором,
между праздным палачом
и застольным разговором.

Между совестью больной
и разрезанной аортой,
между миром и войной,
между физиком и чертом.

Между сыном и отцом,
между свастикой и лирой,
между гибельным концом
и безумным этим миром.
январь 1971

До того, как Гитлер к власти пришел,
а Сталин убил моего отца,
до моих неустройств, скитаний, до школ,
до того, как я замкнула уста, -

три страны мне в детстве давали приют,
колыбельные пели мне,
и три языка сеть сознанья плетут,
сплетаясь в моей глубине.

Три страны мне в детстве были даны,
но нет у меня ни одной.
Будто в трех соснах, в трех моих языках
я плутаю, томясь немотой.

Потому что все языки, все три,
бесполезны моей немоте.
Что могу я сказать, если слов не найти,
а которые есть, - не те.

Ведь во мне вся боль всех моих родных,
а не только моя одна.
Что кричал мой отец в свой последний миг,
перед тем, как ступить из окна?

Боль, которую мать носила в себе,
не могу словами раскрыть.
А печаль о брате, его судьбе
можно только без слов провыть.

На трех языках я пишу стихи,
и по мне проходит их дрожь,
даже шепот травы в казахской степи
на правдивый был стих похож.

Нет мне места в Варшаве и нет в Москве,
а в Германии вовсе нет.
И бессмысленны все языки, все-все,
весь наш беженский белый свет.

1993

Любуюсь на костел, на церковь, на мечеть,
присяду у костра и буду руки греть,
попотчуют чайком смородинного цвета…
Ах, как мне хочется, чтоб не кончалось лето!
Лети, моя Земля, зеленая планета!
Пусть Апокалипсис не снится людям впредь.