Наталья Астафьева

Нежность душила меня.
Нежность
        глушила я,
нежность топтала я,
в грубых словах топя…
Если бы
нежностью
брали –
на штурм –
города,
все,
с неизбежностью,
я бы взяла тогда.

Через заставу вдоль по мостовой
ворвался ветер плотной полосой,
и дождь,
смятенный, цепкий и косой,
задел по камням тонкою косой.
Через заставу в поле выходи!
Что позади неважно —
впереди
весна,
клокочущая в рытвинах дорог,
весна,
хохочущая через твой порог.

Почему-то надо
приходить весне,
почему-то надо
видеть тебя во сне.

Через день кончается
мартовский напор,
целый день качается
за дорогой бор.

В форточку сквозящую
слышим —
чудеса! —
самые настоящие
птичьи голоса.

Ударяют в небо
птиц колокола,
бархатная верба
иссиня-бела.

Через день с рассветом
перейду порог
и уйду по этой
лучшей из дорог.

Ты забыл,
ты забыл,
как я шла к тебе —
по зиме,
по весне,
по колено в воде…
Ты забыл, ты забыл,
как тебя ждала —
про еду забывала,
ночей не спала?
Приходил, удивлялся:
«Ах, молодец!»
Поднимал, целовал меня на весу.
За окном звенели
миллионы сердец,
за окном капели пели весну.
За окном проходила вторая весна,
вторая весна
без сна.
Я с тех пор потеряла веснам счет,
и опять весна по земле идет.
Так пусть же,
пусть же
в эту весну
хоть несколько слов моих принесут.
Прочтешь, удивишься:
«Ах, молодец,
хорошая была девчонка!»
А за окном миллионы сердец
будут звенеть о чем-то.

Озорные зеленые синицы
заглядывают в окна
на раскрытые страницы
Блока.

За окном в голубом
березы почти золотые,
легкая луна лбом
к стеклу прислонилась, стынет.

Мне легко, мне почти легко,
мне легко почти до слез…
Ты невероятно далеко,
дальше, чем золото берез!

Озорные зеленые синицы,
любопытствуя, подлетают к окну,
солнце на каждую страницу
кладет по янтарному листку.

осень 1946

Опрокинули фары
на потолок бульвары,
и над твоей кушеткой
перебегают ветки.
А ты спишь как убитый,
чай на столе недопитый,
ночь загляделась в кружку,
встречному голову вскружит,
подойдет к любому,
обоймет с любовью.
Нежность недорого стоит,
Когда и с этой и с той!
Я знала с первого вечера:
ты лишь случайный встречный.
Стихи не тебе писала,
в косы цветы не вплетала,
как уходила – так забывала.

Забежал ко мне на минутку
отыскал холодные губы…
Сразу стало весело и жутко
чувствовать себя маленькой и глупой.
Запрокинула голову,
сердце
натолкнулось на сердце твое,
и стало одно сердце,
которое не стучит, а поет.

Вчера была весна,
я собственными глазами
видела, как несла
она голубое знамя.

Вчера была весна,
ты моих рук касался,
до сих пор в глазах
огонь голубой остался.

Крепко закрою их,
сердцу станет теплее…
Жить без рук твоих
я не умею.

Вчера была весна,
я собственными глазами
видела, как несла
она голубое знамя.

Я люблю тебя! —
прочитаешь во взгляде,
но мало:
я люблю тебя! —
мои руки повторят тебе.
Я люблю тебя —
я тебе бы часами шептала:
я люблю тебя,
я люблю тебя,
я люблю тебя!
Я люблю тебя! —
слово голубем диким взовьется,
я люблю тебя! —
зазвенит, над мостами летя…
Я люблю тебя!
В голубой высоте отзовется:
я люблю тебя,
я люблю тебя,
я люблю тебя…

Она была человеком, которому все известно.
Она знала, что злые люди злы, а добрые — добры.
Она знала, что после ночи наступает утро,
а после утра — день.
Она знала, что Пушкин величайший поэт,
а Россия лучшая страна на свете.
С мужчинами же нужно кокетничать.

А я ходила по городу и не видела, куда выйду.
Я глядела на воришек, нищих, милиционеров
и всем доверчиво улыбалась.
Я подставляла солнцу широкое лицо
и снимала шапку, когда шел дождь.
А вечером отдавала тело беспутному мальчишке.

Но вот наступит весна, а с весною придет вечность.
Воробьи будут купаться в грудах золотого песка.
Голубятники наполнят небо кувыркающимися флагами.
Девчонки разлинуют классами горящие тротуары
и разрежут воздух быстрым свистом веревок.
Тогда я хлопну парадною дверью.
Скину проношенное на локтях пальто.
Заброшу трижды латанные галоши.
Вырежу пониже ворот пестрого платья
и уйду по далекой дороге.

Женщины попадутся мне навстречу,
обветренные и загорелые,
с голосами высокими, как небо.
Ребятишки угостят горстями сахарной земляники.
Мужчины остановят свежеобструганные повозки,
пахнущие дегтем и солнцем,
и, расправив помягче солому, подвезут меня.

Осенью же я опять вернусь в высокий город.
Пойду. Куда? Не знаю.
Нищие, воришки, милиционеры выйдут мне навстречу.
Солнце на минуту дольше задержится на крышах.
А дождь припустит во все лопатки,
чтобы успеть промчаться до закрытья ворот.
Вечером беспутный мальчишка взглянет на число в газете,
хлопнет себя по лбу и, перепрыгивая ступеньки,
выбежит мне навстречу.
Я не замечу опозданья, хоть прождала все женские сроки.
Не спрошу, целовал ли других в долгие знойные месяцы.
Не вырвусь из рук, нежных и беззастенчивых,
и пойду с ним, куда он захочет.

февраль 1947

Может, есть такой сумасшедший,
что придет на свидание в дождь,
может, есть такой сумасшедший…
Но не ты —
ты не придешь!
Я опять пробегаю по лужам,
я опять забываю про дождь…
Может, ты со мною и дружишь,
только ты,
только ты не придешь!

Ты никогда не забывал,
когда в каком была я платье,
ты никогда не забывал,
где задержали нас объятья —
меня ты только забывал!
Вся жизнь моя как через море
лежала от твоей…
Не вздоря,
кивнув слегка, в толпу ныряли
и в двух шагах опять теряли
друг друга…
Улицы пустели.
Потом встречались мы в апреле,
и ты,
так забывавший скоро,
под взглядом вспыхивал как порох.
В оледеневших переулках
асфальт вызванивает гулко,
примерзли пальцы к башмакам,
под тонкий драп пробрался ветер —
мне никогда тебя не встретить!
Ночь. Переулок. Ночь…
А там
в огнях, в шелках течет столица.
Так просто кажется склониться,
за юность честью заплатить,
тончайшей выстраданной лестью
тебя заставить приходить —
зато,
зато б мы были вместе.
Один лишь звук:
с тобою быть!
Как отступали расстоянья…
За день один,
за час свиданья
могла я годы рассорить!

Я спрятала в твоих руках
свое лицо, и месяц ссоры
прошел, как месяц в облаках,
как блеск заката на озерах.
Но все пойдет своим путем,
и ждут нас разные дороги,
и потеряем мы в былом
все ощущение тревоги.
Лишь через много лет, как знать,
быть может, встретиться придется,
друг против друга постоять
у деревенского колодца.
Тогда прижмусь к твоим рукам,
вдыхая крепкий запах кожи,
и померещится вдруг нам,
что мы на десять лет моложе.
И общежитья тихий двор,
скамейка под открытым небом,
и ничего, что ты с тех пор
ни разу там, наверно, не был.
Все тот же яркий свет окна
кому-нибудь, наверно, светит,
как будто в комнатах луна,
как будто счастье есть на свете.

Я все еще привыкла удивляться
твоим словам, внимательным и нежным,
к тебе иду на грани удивленья
почти три года неправдоподобных.
Но если правда есть любовь на свете
и если нежность наша не обмолвка —
хочу я так любить,
как любят дети:
восторженно, безмолвно и неловко!

Когда уйдешь,
я не заплачу,
лишь подарю нелегкий путь:
тоску по дому
и в придачу
два тихих слова:
«Не забудь!»
Как ласточки,
как перепелки,
как жаворонков кутерьма,
они на самой верхней полке
лежать устанут у тебя.
Ты будешь мерить расстоянья,
по мокрым веснам кочевать,
бродить без сна,
рассветной ранью
без сил валиться на кровать.
Но вот однажды —
окна настежь —
влетят и не дадут уснуть
щемящим обещаньем счастья
два тихих слова:
«Не забудь!»

Я стала смелей и спокойней.
Пусть нечего будет вспомнить,
пусть зимнюю боль не искупишь,
весна все равно наступит.

Придет и откроет ставни,
такая же юная, давняя,
такая же необъятная,
такая же непонятная.

Неважно, что я уеду
и песня уйдет бесследно.
Пройдет и весна безрассудная,
но нынче она повсюду.
Гляди же в глаза мне, тоскуя,
бери же меня такую,
как весна, переменную,
как весна, непременную.

За десять дней на нашей даче
трава по пояс, цветы с кулак…
Я слышу, птицы в листве судачат,
что наше дело с тобой табак.
Что до того, что мы с тобою
дружили столько лет подряд!..

Всю ночь
стеклянной головою
об землю бился гулкий град.

Когда мимо летят поезда,
сотрясается наша дача,
деревянные планки скачут,
двери хлопают наудачу —
но не ждем мы гостя сюда.
Над платформой июльское пекло.
Электрички кричат за окном.
И тоскует по человеку
наш сосновый рассохшийся дом.

Затенил обои —
как орел,
сутул.
Придавил собою
колченогий стул.
За спиной могучей
руки не свести…
Сиднем,
туча-тучей —
на  моем пути.
Глухо,
к сердцу ухом
упаду на грудь…
Ты не падай духом,
отправляясь в путь.
Станешь ты мудрее.
Стану я старей.
Уезжай скорее —
приезжай скорей!

Я вспомню твой широкий  шаг,
и станет грустно и легко.
Прощай, мой друг,
прощай, мой враг, —
сейчас  ты  слишком  далеко,
и я считаться не хочу,
пусть ты не прав,
пусть виноват —
прижмуся мысленно к плечу
и закричу:
— Прощай, мой брат!
Сколачивай себе семью,
не пей вина, не трогай карт… —
А я присяду на скамью.
Сейчас тот самый месяц март!

Ты со мною всегда,
словно мертворожденный ребенок,
давней болью тупой
где-то возле груди —
не вздохнуть.
Что ж не плачешь ты, мать,
у напрасно нашитых пеленок,
что ж ему не даешь
наболевшую полную грудь?
Для того ли, скажи,
так ждала ты его, беспокоясь,
для того ли мечтала
носить его на руках,
чтобы тихое тельце
укрыло травою по пояс,
милосердной травой
в колокольчиках да васильках!

Легла бы и лежала,
и больше ничего,
и ничего б не знала
про друга своего.

Ни слова, ни полслова,
ни даже ничего —
про доброго, про злого,
про друга своего.

Баржа грузно идет,
в воду вбитая.
Ночь над баржей встает,
неумытая.
На борту хохоток —
ну и весело!
В голубой холодок
ноги свесили.
Звезды ночь серебром
порассыпала…
Ах, кому-то вдвоем
счастье выпало!

Горю, горю я, как костер,
в степи зажженный пастухами, -
вокруг пустой ночной простор,
лишь ветер
раздувает пламя.

Все ярче, ярче я горю…
А ты увидишь ли,
придешь ли,
широкоплечий и продрогший,
из темноты
шагнув к огню?

Я не пойму,
то сердце бьется,
то сердце плачет,
то загрустит,
то засмеется…
Что это значит?
Я не люблю его — такого,
любить не буду.
Но слово,
ласковое слово —
подобно чуду.
Наговорил он мне немало,
нафантазерил.
И в сердце
счастье вырастало
из этих зерен.
Он целовал мой лоб, ресницы,
лицо и плечи.
Лишь не сумел в меня влюбиться
по-человечьи!

Обвели, как дурочку, вокруг пальца.
Обвели.
Плачу я…
А стены осыпаются —
вся в пыли!
Осыпаются стены счастья нашего…
Ты в пальто.
Утешаешь:
что случилось страшного!..
Правда,
что?

Каблуками бы топтала,
била белое лицо,
чтобы сердце не рыдало,
не любило подлецов.

Сдвинул маленькие глазки,
словно камень на пути…
Как могла к тебе я с лаской
человеческой идти?

Как могла тебя ночами
славить в песнях до небес?
Как могла я ждать годами
непредвиденных чудес?

Я оживаю медленно и робко —
после дождя затоптанная тропка,
пока ее однажды не разроет
живучею железною травою.
Не думаю, тебя не вспоминаю,
а просто очень трудно засыпаю,
и просыпаюсь медленно часами,
и говорю невежливо с гостями.

Сочувствие друзей, косые взгляды,
и снежный ком обиды за спиной…
Прошел, как мостом,
сделал жизнь мне адом,
и все-таки остался сам собой.
Январским утром распрощусь с друзьями,
другой меня полюбит человек…
Пусть все, что было, заметет снегами.
И выпал в сердце милосердный снег.

Не выношу я жалости,
ее прокисший дух:
одно из двух, пожалуйста,
одно из двух.
Не выношу я слабости,
ее округлых глаз…
Паук кривыми лапами
все тащит про запас.
Но как же так,
на память
взяв только скудость слов,
своими же руками
отдать твое тепло?
Но как же так,
так скоро,
молчание храня,
на все четыре стороны
отпустишь ты меня?

Я навеки независимой
быть хочу ото всего:
от твоих красивых писем,
от вниманья твоего.

От одежды и от хлеба,
от квартиры и от сна —
от всего, чему нелепо
я всю жизнь служить должна!

Пусть гремит, пусть плачет тихий Дон:
с глаз долой — из сердца вон…
Я пойду
наперекор судьбе
не к тебе, не к тебе!
Я найду,
тоскуя и любя,
не тебя, не тебя…
Пусть гремит, пусть плачет тихий Дон:
с глаз долой — из сердца вон!

Сама сажала на престол,
сама с престола низвергала.
«Король-то гол! Король-то гол!» —
сама всех звонче хохотала.
Не королевой я была,
а той девчонкой круглоглазой,
которая в клочки рвала
все королевские указы!

Рукой не расправить морщины,
на землю не сбросить,
как сеть.
Не склеить осколки кувшина,
все трещинки будут болеть.

Забор твоих рук ломаю,
еще один рывок –
навстречу зеленому маю
подсолнух-лицо на восток!

Я была девчоночкой тогда —
словно свечка, ровненько горела,
всем кругом сияла,
всех я грела.
А теперь я трудный человек:
два колючих солнца из-под век,
два клубком свернувшихся ежа.
А под шкурой — нежная душа.

Любовь,
я тебя качала,
как мать качает ребенка,
кутая в одеяло,
бай-бай напевая тихонько.

Любовь,
я тебя поднимала,
как знамя на баррикадах.
Но все мне казалось мало,
все не так,
как   надо!

О, женщины!
Когда б не быт,
кастрюль и чашек свинство,
когда бы не любви магнит,
тоска по материнству…
В нас бес, как в колбочке, сидит
матерого министра.
Опять пеленок полон таз,
полощешь их, как снасти.
Ты —
зашумит на кухне газ —
моряк перед ненастьем.
Ребята — ангелы у нас,
как в рай, уходят в ясли.
За микроскопом над глазком,
где плавают микробы.
Или за партой:
под углом —
как землю, вертишь глобус.
Идут девчонки косяком,
пойди сдержи попробуй.
Нас нынче не вмещает вуз,
от нас вам нет отбоя.
Трещит супружеский союз
старинного покроя.
Я каждой женщиной горжусь,
как кровною сестрою.
О, слава яслям и садам!
Удобным белым ваннам!
О, слава новым корпусам!
Птенцам — подъемным кранам!
О, слава голубям-глазам,
умытым из-под крана!
О, женщина!
В твоих глазах
судьба Земли-планеты.
Мы спим на белых простынях
беспомощно раздеты.
Внуши мужчинам стыд и страх,
нужны мужьям советы.
Из-под земли на землю ад
хотят поднять вояки.
Скажи, пусть бомбы разрядят!
Пусть крейсеры — на якорь!
Летит земля,
как детский сад,
и спит перед атакой.
О, женщина!
Ты вся добро.
Ты мать, ты богоматерь.
Скульптура станции метро.
Обтянутое платье.
Оставь детей,
возьми перо!
Дурить мужчинам хватит!
Земля-планета не верблюд,
везти солдат устала.
Когда мужчин мужчины бьют,
Земля —
ребенок малый.
Спаси планету, женский труд
и женское начало!

5  марта 1962

Юродство слабости я не приемлю.
Пусть я врасту
под глыбой горя
в землю.
Пусть каменных палат себе не выстрою.
Я выстою.
Я в грудь себе не выстрелю.
Нет, жалостью
тебя,
как паутиною,
я не опутаю —
взорву плотину:
пусть остров твой —
любви твоей
утопию —
мое
презренье гневное
затопит!

Ты моя Дульцинея,
я твой Дон-Кихот,
и неважно, что в книжках
наоборот.

Я ломаю копье
на крылах ветряных,
я тебе посвящаю
свой возвышенный стих.

Подо мной Росинант,
а иначе Пегас,
он прокатит трусцой
по Кастилии нас.

Ждет нас в каждой гостинице
койка за рубль…
Пятачки утрамбованы,
парни орут.

Разлетаются в щепки
девчат каблучки:
дробью дробь…
Без тебя я умру от тоски.

Дробью дробь…
От тоски я умру без тебя.
Что ж ты медлишь?
Скачу я, коня торопя.

Есть мешок для овса,
есть бурдюк для вина.
Нет овса, нет вина,
нет тебя у меня.

Угрюма, угловата, обуглена дотла,
а ведь была восторженна, наполненна, светла,
жила, ждала, звенела на радостной струне,
но что-то заржавело и сломлено во мне.
Нужны большие крылья, чтобы меня поднять.
Раскроешь руки шире, чтобы меня обнять.
А я? а я сжимаюсь и горестно молчу.
Беда моя большая тебе не по плечу.

Две руки,
как два больших крыла,
да любовь, прямую как стрела,
устремленный в будущее взгляд, —
ты сегодня все отдать мне рад.
Говоришь, со мною хочешь быть
и не думать больше ни о чем…
Человека ласкою открыть
так же просто,
как замок ключом.

Я полюбила безрассудно,
и вот
пути сошлись.
Вживаюсь
медленно и трудно
в твою чужую жизнь.
Не мальчик ты — в годах мужчина,
за жизнь
привычек тьма.
И я отнюдь не воск, не глина,
не девочка сама.
Нас обтесала жизнь былая,
как две крутых скалы.
Друг другу
мы не обломаем
торчащие
углы.
Пусть мы не повернем друг друга
на свой особый лад —
но как спасательных два круга,
глаза у нас глядят.

Когда я,
в мыслях о тебе,
вдруг стану среди комнаты,
забуду я,
зачем пришла, —
одно на свете помню:
облокотился человек
на холод подоконника…
И я
      волнением его
вся до краев наполнена.
Как будто
стрелки мы с тобой,
дрожащие на компасе.
Как два крыла у коршуна,
кружащего над пропастью.
Как резко перевернутые
единые две лопасти:
ты со своею грубостью —
я со своею робостью.

Помнишь,
близость завязалась
желтым узелком?
Я с тобой в те дни встречалась,
словно рожь с ножом…
Как большую рожь, под горло
ты меня косил,
осыпая слезы-зерна,
на руках носил.
Поле пего,
из-под снега
лезут зеленя.
Тряпка, снятая с телеги,
сохнет на санях.
Кирпичом полы натерты,
два окна – мелком…
Мы с тобой после работы
видимся мельком.
И не редко, и не часто,
и не каждый день.
Милый,
разве это счастье?
Это дребедень.
Не об этом я мечтала,
не того ждала.
Я с тобой ребенком малым
не за то была.
Не за то и не за это,
а за взмах руки,
за подкошенные летом
рожь да васильки.

У тебя в руках, как рыбка,
девочка с горячим телом…
А твоя любовь — ошибка,
слишком быстро пролетела.
Разучили без запинки
вы друг дружку в две недели,
а потом пошли морщинки,
на комодах рукоделья.
А потом:
как под откос,
как телега без колес,
наспех сбитый топором,
полетел семейный дом.
Я гляжу на ту картину,
я стою —
рукой не двину,
я гляжу,
как на меня
дом чужой летит, гремя.

Ты такой большой,
на войне был летчиком,
а не понимаешь в жизни ни черта!
Принесет мне аист на хвосте сыночка,
я не пожалею,
что была проста.
Я не пожалею, что тебя любила,
и не испугаюсь — отрублю концы.
Я тебя гвоздями к сердцу не прибила,
пусть не понимают этого юнцы.
Пусть меня жалеют, я не понимаю,
только на минуту оторвусь от книг.
Подойдут на цыпочках,
словно я больная…
На свое болото улетел кулик!
Ты мою любовь подорвал на минах.
Я твою любовь сбросила с моста.
Говорят подруги, таковы мужчины –
только я не верю, это клевета!

У него я вижу не морщины,
а глаза пытливо-человечьи…
Пусть глядят красивые мужчины,
как я с ним иду,
расправив плечи.
Пусть глядят.
Немолод, я моложе.
Некрасив…
Да в этом ли богатство!
Только он один из всех прохожих
может так душевно улыбаться.
Небо карих глаз его —
как в звездах,
в добрых звездах умного лукавства…
Мы —
повстречались поздно.
У него жена…
И, значит, баста!
Далеко она,
пусть не посетует,
что мы бродим вечерами зимними,
что, не скрывая этого,
он зовет меня всегда по имени.
Он
о вас
рассказывал мне часто,
потому что больше было некому…
Берегите вы его, пожалуйста,
славного такого человека!

На привычном бездорожье,
сердце в холодок закутав,
трудно различить в прохожем,
кто прохожий, кто попутный.

Но, поверив в невозможность,
лишь похожего замечу,
свято и неосторожно
я шагну ему навстречу.

Как дом сухой,
как сухостой,
как степь, испитая ветрами,—
от вспышки малой —
спички самой
обычной,
кондровской,
простой —
займется и пойдет гудеть,
как тяга в трубах самовара,
как та заставская гитара,
как хриплая оркестров медь.
Как на церковке деревянной
осклизлые колокола…
Как океанская скала
на том просторе окаянном.
Как многопенный тот прибой,
парящий с ревом над скалами,—
так я настигнута тобой,
твоими жесткими глазами.

Я у окна балкона,
Ты у окна вагона…
Далекий мой,
заоконный,
ребенок мой незаконный!
Под сердцем тебя не носила,
Володей тебя не крестила —
мне так, ни за что досталась
твоя улыбка и жалость.
Захлестнута теплой волною…
Что буду делать с тобою?
С твоими худыми руками?
С большими до крика глазами?
Так больно мне, так влюбленно…
Наверно, под сердцем ребенок
ворочается —
загадка —
так жалостно и так сладко.

Не хочу слова подыскивать
о любви к тебе навек:
ты мне просто самый близкий
на планете человек.

Это право за тобою
за одним лишь признаю,
острым счастьем, острой болью
ты наполнил жизнь мою.

Каждой ночью стал мне сниться —
а такие сны роднят —
чуткий, в ласковых ресницах,
понимающий  твой  взгляд.

С полуслова, с полувзгляда
понимает на лету
все,
что рассказать я рада,
просыпаясь поутру.

Могла б давно я провалиться в ад,
в тартарары, сквозь землю, в неизвестность,
когда б не сердца золотая песня,
когда б не твой, меня держащий взгляд.

Меня неудержимо тянет вниз
или возносит вихрем смертоносным,
но я держусь за нежность, как за остров,
как держится лунатик за карниз.

А если покачнет меня недуг,
чтоб удержаться, так немного надо:
кусты орешника или людского взгляда
восторженный и жалобный испуг.

Ты моя радость, ты моя песня,
биенье сердца, огонь нежданный —
хочу гореть с тобою вместе
я в этом мире окаянном.
Земным утехам предаваться,
любить твое земное тело…
В земле неплохо отоспаться,
но на земле – иное дело!
Со мною здесь мой дух мятежный,
большая радость, большое горе.
Со мною взгляд твой, взгляд безбрежный,
меня качающий, как море.
Заходишь ты походкой быстрой,
тяну я руки тебе навстречу…
И твой приход – как первый выстрел,
как мир, разбуженный картечью.

Когда б ты бакенщиком стал —
хлебал бы щи в охотку,
и я бы прыгала со скал
с тобой в большую лодку.
Мы зажигали бы огни,
как маленькие звезды,
и жили бы совсем одни —
вода, луга и воздух.
Ныряют утки в тростнике,
на кольях сохнут сети,
и вырастают на реке,
как негры, наши дети.

Прохожу вокруг да возле до утра,
хмурой тучкой утром рано на порог:
— С добрым утром, просыпаться вам пора,
мой веселый деревенский рыжий бог!

Сел, огонь лесной затеплился в очах,
а сам рыжий: кровь, пожар, закат и медь,
обернулся — сажень с четвертью в плечах,
по берлоге заметавшийся медведь.

Ах, каким тебя мне захотеть!
Красок в сердце — сколько птиц в лучах,
сколько звезд немеркнущих в ночах,
сколько рыб, запутавшихся в сеть…

Чтобы ты и делом был могуч,
человечьим сердцем был высок,
чтобы счастье вышло из-за туч,
мой веселый деревенский рыжий бог!

Мы крепко прикованы оба,
я колокол в небе твоем,
я бьюсь о железное нёбо
железной тоски языком.
Живу, как в лесу староверка,
что бога под елью нашла:
земля — моя белая церковь,
лазурны ее купола.
Родник — золотая икона,
лик солнца и личики звезд…
И новорожденный, зеленый,
под пальцами мягкий, как воск,
мир шумно вздыхает коровой
и тычется мордой в плечо,
блестит оброненной подковой,
нагретой в пыли горячо.
Стоят у его изголовья
осел, и медведь, и коза,
и светятся грустно коровьи
большие, как небо, глаза.
А ниже — жуки богомолы
и божьи коровки и тли.
И злые тяжелые пчелы
сгибают цветы до земли.
Полянки с примятой травою,
засохший лосиный помет…
Но кто там, зверея от зноя,
солдатскую песню орет?
Скорее туда — где мой грешный,
вбивая пять пальцев в песок,
отплясывает захмелевший
босой и расхристанный бог!

Впервые постигаю смысл и вкус земли,
когда меня срывает жизнь, как желтый лист.
Не мои ноги — две скалы врастают в грунт.
Не я, не я — лицо луны дрожит в воде,
не я, не я — лицо луны дрожит, плывет.

Я не найду себя такой, чтоб ты любил.
Как на заре бежал к реке — вдыхал и пил.
Как солнца светлый луч в траве,
искал, ласкал.
Быть на губах, как солнца луч, что целовал.

От закопченных деревянных стен
уводит в гору крестная дорога.
Я, Магдалина, плачу у колен
Исуса человека, сына бога.
Он изнемог от ласковой любви
ко мне и к детям, и к скоту в загоне,
мычат коровы, скачут воробьи
к открытой и приподнятой ладони.
Меня проводит и детей, и скот
к реке — вода прозрачна, скулы сводит,
наемся медом из пчелиных сот
и закричу, заплачу при народе
от жалости, раскаянья, любви
(слова застряли в горле слезным комом) —
ты не молчи, со мной заговори,
ты, как и я, родился под соломой.
Тебя шершавым длинным языком,
дыша, лизала черная корова,
изба пропахла теплым молоком,
квашней ржаною и щепой сосновой.
Омою ноги пыльные твои,
ты отдохнешь, мне жаль тебя, Исусе,
все ждут тебя, все ждут твоей любви,
ложись в постель, я ужином займуся.
Рассыпчатой картошкой накормлю
и бедным жарким благодарным телом,
мне жаль тебя, Исусе, никому,
что ты устал, что заболел, нет дела.
Кровавый пот ладонью оботру,
ты голый (отвернусь) неловкий, нежный…
Спи, не тревожься, я тебе к утру
перестираю все твои одежды.
Я вижу, вижу: в гору крест несут,
ты так устал, а им все мало, мало!
Тут тихо… Слышно, мальчики поют,
и жаба по дороге поскакала,
всплеск рыбы, скрип уключин на реке,
и топот ног, и крики под горою…
Усни, Исусе, на моей руке,
слезами ноги бледные омою,
под острыми гвоздями на кресте
ты теплой кровью весь истек, Исусе…
Забудь людей. Со мною в тесноте
останься жить, я ужином займуся,
ядреный с медом приготовлю хрен,
стоит в корзине рыба у порога…
Я, Магдалина, плачу у колен
Исуса человека, сына бога.
1963

Словно страстная дрожь, до рассвета любовь,
сотрясала леса соловьиная дробь.
А сейчас все умолкло,
пусто вокруг —
улетел соловей,
мой таинственный друг,
в темных крапинках рыжих,
таким его вижу.
Улетела любовь ,как лесной соловей,
из глубоких лесов, из зеленых ветвей.
Может, снова вернется —
пусто вокруг:
улетел мой певучий отзывчивый друг.

Но еще отзывается сердце порой
перебоем на крик заоконный любой.

Может быть, не в самом лучшем виде,
все же прожила я, полюбив,
никого на свете не обидев,
комара от скуки не убив.

По земле в льняной своей рубашке
бегала, омытая весной,
жаворонки, белки и ромашки
мир делили пополам со мной.

Снимет светлый лес мою усталость,
с плеч моих уже ненужный груз,
мало жить мне на земле осталось,
но уйти я в землю не боюсь.

Принимаю холод замогильный,
слишком тесно стало на земле.
Пусть меня своей рукою милый
в светлый гроб положит на столе.

И   венок,   что   я   несу   из   леса,
как венец, возложит над челом:
буду я лежать в нем, как невеста,
в белом платье или голубом.