Жизнь и смерть
* * *
Чуть утро, я глаза навстречу,
ослепнув, к солнцу поднимаю,
но как тебя увековечу,
как пальцами тебя поймаю?
Земля моя, мой шар зеленый,
с водою синей, с белым снегом,
с лесною тропкой потаенной,
с душистым разнотравным сеном.
Могу я горестно скитаться
по городам, горам и странам,
и только не могу расстаться
с тобой, как рыба с океаном.
Земля, родимая планета,
в короне солнечного света!
* * *
Словно страстная дрожь, до рассвета любовь,
сотрясала леса соловьиная дробь.
А сейчас все умолкло,
пусто вокруг –
улетел соловей,
мой таинственный друг,
в темных крапинках рыжих,
таким его вижу.
Улетела любовь, как лесной соловей,
из глубоких лесов, из зеленых ветвей.
Может, снова вернется –
пусто вокруг:
улетел мой певучий отзывчивый друг.
Но еще отзывается сердце порой
перебоем на звук заоконный любой.
* * *
Высокий блеск ночей –
и ты уже ничей
на свете:
раскат птичьих речей,
ручей,
ветер…
Кормилица и мать,
земная благодать –
природа.
Что ни начну писать,
опять
ода.
Ты наша жизнь и свет,
другой такой же нет,
хоть ты лети сто лет
в космос.
Редчайший раритет –
твой
средь немых планет,
голос.
* * *
Целый день звенит синица
в центре шума городского –
пеньем прозвенеть стремится
радость существа живого.
В этой гари, в этой вони,
среди грохота железа
слышится в синичьем звоне
животворный голос леса.
Он звенит все чище, выше
горным солнцем и озоном…
Им с надеждой жадно дышит
мир, что зацивилизован.
* * *
Уже повернула к свету
российская злая зима.
Открылись теплому ветру
слепые леса-терема.
Придет весна, не обманет,
что-что, а весна придет,
и честно в глаза нам глянет,
очистившись, небосвод.
С шуршаньем проснется ежик,
и зажурчат ручьи…
И жарко пройдут сквозь кожу
спасительные лучи.
* * *
– Цвирк-цвирк! – пиликает на скрипке
весенний воробей.
И тополь, желтый, рыжий, липкий,
что день, то зеленей.
Все больше с каждым днем и часом
примет живой весны.
В накрапинках скворец примчался
из дальней стороны.
Весь черно-лаковый, парадный,
и клюв желточно-желт…
Нас новой песенкой порадуй,
которая мажор!
* * *
Сидят, балкон мой возлюбя,
два осторожных воробья.
С природой слитность чую кровно.
Балкон, будь им столом и кровом!
Пусть сохнуть места нет белью,
не выхожу и не шумлю
и лишь на подоконник с краю
овсянку и пшено кидаю.
В природе кончилась еда.
Селятся птицы в города.
Сытый голодного не разумеет.
А я сыта, но птиц жалею.
* * *
Снег по колено, будь здоров! –
Ворон, синиц и воробьев,
голодных галок и грачей
слетелось столько, что сумей
всех накормить… а я должна!
Овса, пшеницы и пшена
в кормушки сыплю дополна.
И чувствую себя, как тот,
кто манной накормил народ,
тащившийся через пески…
Кормитесь, клюйте, дохляки!
* * *
Сороки, галки со всей округи,
кидаю корки – слетайтесь, други!
Вороны, воробьи, синицы –
слетайтесь, есть чем поживиться!
Мороз крепчает, скребет когтями,
снег, вьюга…
Птицы, будьте гостями!
* * *
Летят, летят все, кто крылаты…
Вороны в мире птиц – приматы.
Помочь воронам на перелете?
Помочь воронам – кусочкам плоти?
Им очень трудно, им очень тяжко.
Им очень дурно, им очень страшно.
Им, хищным, приносящим вред,
помочь воронам или нет?
* * *
Последний мартовский мороз.
Народец птиц несыт и бос.
И хоть еще начало марта,
но надо мне за дело браться
и поддержать их до тепла.
Зима почти уже прошла.
* * *
Хоть снега груды,
кругом сугробы –
на звонких трубах
играют воды.
Воздаст сторицей
нам за морозы
март флейтой птицы,
веткой мимозы.
Полна до глуби,
март мой, тобою,
твои мне трубы,
твои гобои.
Проще простого,
звучней оркестра,
песня простора,
соната леса.
Вольная воля
птичьего хора,
кантаты поля,
хоралы бора.
* * *
Зима была такой жестокой,
грунт выморозила дотла
и для всего живого шоком,
глубоким обмороком была.
Земля столбняк преодолела
и оживает, вся дрожа,
как чудом выжившее тело,
где чудом держится душа.
* * *
Мы на земле живем лишь раз.
Глядеть – сколько хватает глаз.
Вдыхать – сколько объема в легких.
И любоваться на головки
цветов и пестовать зверей…
Вдыхая солнце кожей всей.
* * *
Точит клювик для еды
этот маленький органчик,
то по веткам гордо скачет,
то поет на все лады.
Он отнюдь не граммофон,
он волнуется, он ищет,
то бойчей, то робче свищет,
то бормочет как сквозь сон.
Лес и создан для певцов,
у него свои законы,
и зеленые колонны
он воздвиг до облаков.
И звучит он, как оркестр.
И при взмахе дирижера
птицы засвистят окрест
в ритме слаженного хора.
Хору звонкогорлых птиц
вторит хоровод деревьев…
Здесь Адам приснится Еве,
крепконог и белолиц.
* * *
Звенит распутица весны
ручьями, птицами, капелью.
Весна подобна новоселью,
в ней столько всякой новизны.
Строительство укромных гнезд
идет с горячечным азартом.
Свое гнездо, гончарный мастер,
обмазывает глиной дрозд.
Кто вьет, кто ямку выстлал мхами,
а кто врассыпку, кое-как.
Кидает голубь на чердак
свой ворох мусора и хлама.
И там, в лесу, в который раз,
упрямый, как правдоискатель,
долбит дупло трудяга-дятел.
Все строят, кто во что горазд.
Хоть человеком шар земной,
как яблоко червем, источен, –
под крышей в доме крупноблочном
стрижи гнездятся здесь весной.
* * *
Просыхает грязь дорог,
в рыхлой почве влага,
кое-где еще снежок
прячется в оврагах.
Год идет себе вперед,
а у нас однако
всё болезни: старый кот,
старая собака.
Жизнь животных коротка,
но и я устала,
тряскою товарняка
тряска дней качала.
Все же, радуясь теплу,
встану на пригреве…
Здравствуй, солнышко, ау!
Здравствуйте, деревья!
ШЕСТЬ ХОККУ
(Подражание японскому)
1
Невыносимо
Грустно бывает порой
Перед рассветом
2
Мягкие листья
Чуть распустившихся лип
Нежные губы
3
Шуршанье шин
Мяуканье под окном
Бездомной кошки
4
Всхлипывает дождь
Выплакаться бы и мне
Иссякли слезы
5
Синиц перезвон
Бубенцы-колокольцы
Неужто весна
6
Мать-и-мачеха
Первый цветок городской
На почве голой
* * *
Почки лопнули. Трава пробилась.
Это правда? Или мне приснилось?
Птиц неисчислимых голоса.
Значит, правда? Значит, вновь весна?
Для меня апрель – начало года,
первый лист и первый писк птенца.
Значит, снова дарит нам природа
жизнь и обновленье без конца.
* * *
Не хочется думать и плакать…
Весна наступила однако.
Дороги все больше влажны.
Блаженство живой тишины.
И каждой весною мне мнится,
что я – перелетная птица.
И тянет куда-то… Куда?
И так за годами года.
* * *
Дождь льет как из ведра.
Зазеленели всходы…
Весна – моя пора.
Я вся – кусок природы.
Из-под снегов живой
встает зеленый Лазарь.
Так каждою весной
встает он, раз за разом.
И каждою весной
я воскресаю тоже.
Вновь минул холод злой,
меня не уничтожа.
* * *
Утро началось с тумана.
Столько всяческих затей!
Утром тихо, утром рано
засвистал нам соловей.
В чаще крикнул кто-то жуткий.
Перекликнулись дрозды.
И раскрылись незабудки
у сиреневой воды.
Солнце вышло, краем, боком,
занавеску приподняв.
И пошло единым вздохом:
солнце, воздух, зелень трав.
* * *
Из дурного вчерашнего сна…
А на улицах снова весна.
А на улицах снова течет.
Дождь по крышам сечет и сечет.
Никому не подвластна Весна,
вся – как синее небо, вольна,
вся – как солнце, как птицы, как дождь.
Ты свободна, Весенняя Дрожь!
Настоящей свободы достичь –
откровенно отбросить всю дичь –
откровенно широкой рукой
мир собрать, как букет полевой.
Мир из добрых, из утренних служб.
Мир раздумий, мир мыслей и чувств.
Мир весенних лесов и лугов.
Мир из Митиных первых слогов:
дия, лия – деревья, листва.
Откровенно, свободно – Весна.
* * *
Земля, как девочка босая,
простерла ветки к небесам,
где облако, как белый храм,
сияет, мир благословляя.
А жизни нет конца и края,
она хлопочет тут и там,
чтоб всем сестрам дать по серьгам –
задача вовсе не простая.
Весна всему зачин дает.
Хлопот весною полон рот.
Сережки желтые на иве,
уже на них жужжит пчела…
И каждый хочет быть счастливей
других, толкаясь у стола.
* * *
Зарянка, ура, прилетела,
звенит в пять утра во дворе.
Ее рыжеватое тело
ты видел в ветвях в октябре.
Но снова земля отопрела,
и снова, дождавшись апреля,
зарянка звенит на заре.
* * *
Шмель, гляди, мохнатый шмель
на глухую сел крапиву…
Шмель сегодня – это диво,
настоящий пышный шмель.
Басовитый, грузноватый,
маленький медведь крылатый,
тяжеложужжащий, злой –
настоящий шмель живой,
черно-бархатный и с белой
и с оранжевой полоской.
Шмель сегодня – это роскошь,
без него бы обеднела
всеобильная земля,
без вот этого шмеля.
Опустился с небосвода
на цветы – на чаши меда…
Шмель…
Здорово, старина!
Шмель…
Воистину весна!
* * *
Мир мне настолько любезен:
даже жучки-паучки,
что тихо в траве копошатся,
мне милы… Умру от тоски
без шороха, без шелестенья
их лапок, их крыл-лепестков,
без бабочек, без лицезренья
их пьющих нектар хоботков,
без птичьего страстного пенья,
без запахов густоцветенья,
без волглых лесов и лугов.
* * *
Вновь в мире пахло удивительно
лесным туманом и весной,
и птица пела: витю-витенька,
присев на ветке голубой.
Лес восклицал: люби-любименький,
звенел, подыскивал слова –
малиновки, дрозды-рябинники
и сладкогласая юла.
* * *
Отворитесь мне, долы и горы,
полог листьев, сомкнись надо мной.
Буду пахнуть я дебрями бора,
муравьями, сопревшей листвой.
Будет сердце – певучая птица
биться сердцебиеньем лесов.
Увлажнит мои губы кислица
и обрызжет брусничины кровь.
Будет в ягодах черных крушина
сокрушаться над вздором словес.
И, как леший, укрывшись в лощине,
засвистит соловей на весь лес.
* * *
Птичий хор… Соловьиное соло…
Пенье славки над речкой лесной…
Стать бы мне бесконечно веселой!
Быть бы мне навсегда молодой!
В синей россыпи ягод, в грибницах
красный бор величав и высок.
Молча крупная рыжая птица
в чаще скрылась, вспорхнув из-под ног.
И дрозда темно-бурые слетки
между веток мелькнули, таясь.
А вдали соловьи-одногодки,
голос пробуя, вышли на связь.
Соловей, осторожная птица,
меж кустов на тропу прошмыгнет.
На земле под ветвями гнездится,
на ветвях над землею поет.
Лес таинственный, с бликами солнца,
полон деятельной любви.
То смолкает, то вновь раздается
дудка лешего… Соловьи.
Колдовское ауканье леса,
перекличка – дуэль соловьев.
Что-то есть в тех коленах от беса,
тайна, омут, языческий зов,
вопль весны, замирание лета,
грусть, задумчивость, гордость и страсть.
Ни фагот, ни валторна, ни флейта
не сумеют ту грусть передать.
Птичий хор… Соловьиное соло…
Пенье славки над речкой лесной…
Сверхискусства, что так невесомо,
непонятная власть надо мной!
* * *
Жизнь – художница, нет слов,
только спектр ее не прост.
Желтые глаза – у сов,
а у дятла – красный хвост.
Алый перьевой покров
одевает зимний клест.
Славка, соловей и дрозд –
птицы сдержанных тонов.
Вся палитра у нее,
но свое зверье-птичье
не пестрит она без толку.
Есть в расцветках смысл и лад,
блещут не на всех подряд
лоскуты цветного шелку.
* * *
Еще во сне, еще сквозь сон
дня распускается бутон,
глазища протерев едва,
спешит лепить свои слова.
Пчела несет в ячейки сот
пыльцу – закладывать свой мед.
Цветок шлет вести в сонный сад
о том, что он открыл свой склад,
и с ветром шлет, чем он богат –
единственный свой аромат.
Так складно, утаив секрет,
отрегулирован весь свет.
Да разве Бог один бы смог
здесь каждый вылепить цветок?
И так найти наверняка
пчелу для каждого цветка?
Но хочется, – как с этим быть –
кого-нибудь благодарить
за этот мед, за этот сад,
за этот райский аромат.
* * *
О, Господи, стоящий
там, за моей спиной,
с сочувствием глядящий
на этот мир больной.
Ты обещал явиться,
когда наступит час,
осталась плащаница,
чтоб образ Твой не гас.
Твое осталось слово,
ведь Ты сказал: «Приду».
Но не сошел ты снова
в юдольную беду.
Не чаю и не жду.
И только за спиною
мне чудится порой
дыхание земное
надежды неземной.
* * *
Полями извивается дорога,
и жаворонок в мареве поет,
и человек творит из глины Бога
и Богу свое сердце отдает.
Бессмертья нет, но лето снова будет:
поля, и этот птичий голосок…
А каменной церквушки белый кубик
издалека глядится, как цветок.
* * *
Дождь льет, спокойный, ровный,
мой плащ в его накрапах,
восплыл цветочный запах
над почвой плодородной.
Как пес, перед Природой
стою на задних лапах.
Или как рыцарь в латах,
ее поэт придворный.
* * *
Боюсь я помешать работе
Природы, лезть с подсказкой к ней,
мешать блистательной свободе
ее причудливых идей.
Оберегать ее свободу
хочу, пусть трудится сама.
А переделывать Природу –
не дело смертного ума.
* * *
Лето пришло так нежданно,
я не готова принять:
этот огромный подарок
слишком велик для меня.
Мир – как родильный покой –
влажнорожденные листья,
звонкокричащие птицы
и терпеливые звери
и ребятишек весь двор.
* * *
Я не взяла бы темой для сонета,
что лучшей жизни нет, чем на Земле.
Но если нет в бездонной черной мгле,
в межзвездностях, другой живой планеты?
С магнитным компасом брожу по свету,
пеку картошку в золотой золе
и молоко из кринки пью в селе.
И жду дождя… Божественное лето!
Нам труд сулит бесхлопотную зиму.
Янтарное в батонах вижу зримо
накопленное за лето зерно.
Стучат станки и ткут неутомимо
из льна или из хлопка полотно…
Что ж, будем жить, земляне-побратимы!
* * *
Мы в городе нелепо
проводим жизнь свою.
Но вот приходит лето,
и мы опять в раю.
Прогулки – что за благо!
После зимы и зла
пора грибов и ягод,
воды голубизна.
Зимою снова город
возьмет нас в оборот,
в квартиру нас загонит,
на три замка запрет.
Опустевает зренье,
шум захламляет слух,
без запахов цветенья
нос неприятно сух.
Без солнца, без прогулок,
без зелени лесной
зимует здесь обрубок
того, что было мной.
* * *
Дорогой ковер узорный
нам природа подарила.
Снова творческую силу,
в семенах ее и зернах
утаенную, раскрыла:
все оттенки красок снова
вдруг сосредоточив в листьях,
от сиренево-лиловых
до зелено-золотистых.
По лесам октябрь-художник
кистью шелковой прошелся –
щедрой краской всевозможной
лист стремительно зажегся.
Но роняют наземь клены
желтизну и алость солнца.
Каждый год, дивясь безмерно
красоте опавшей кроны,
на ковер природы бренной
я молюсь, как на иконы.
* * *
Декабрь, а дождик деликатный,
весь светом полыхает сад,
как бисеринки, аккуратно
на почках капельки висят.
Темны у лип стволы и ветви,
и все унизано кругом
в туманной дымке предрассветной
прозрачным светлым серебром.
Притихшая земля достойно
встречает зиму, вся до ветки,
мир успокоился древесный,
и на моей душе спокойно.
* * *
Снег идет,
прямой, отвесный,
в рот возьмешь – пушистый, пресный,
в пышных хлопьях с высоты,
чуть похожий на цветы.
Снег идет,
такой богатый,
плавный, крупный
над Арбатом,
над притихшей белой Бронной…
Так гляжу на мир влюбленно,
будто только в первый раз
получила чудо глаз
или глаз должна лишиться…
Русская зима творится.
СУРИКОВ
Утро было такое синее,
сквозь снежную мглу золотилось крестами,
словно сама
на рассвете
Россия
вышла и двигалась вслед за санями.
Направо сурово белели рубахи,
тлели у смертников тонкие свечки,
собор Василия Блаженного, плаха…
И в лицах все тот же,
тот же извечный
огонь.
* * *
Присядут свиристели –
за несколько минут
по ягодке, по ягодке
рябину обклюют.
Надолго ли им хватит?
Куда они потом?
Откуда вдруг явились
На сквере городском?
Прожорливые гости,
но дивной красоты,
сидят, как экзотичные
на дереве цветы.
Как живопись китайская
в музее на стене,
на рисовой бумаге –
на снежной белизне.
СВИРИСТЕЛИ
Спустились стаей-эскадрильей,
расселись чинные на ветках…
Рубины-вкраплинки на крыльях,
кармин, лимон и чернь в расцветках.
Будто цветок на ветке – птица
и нежный посвист… как флейтист.
Зима – как белая страница.
Лишь свиристель на ней цветист.
Взлетели свиристели,
и праздник был таков:
на опустевшем сквере –
ни ягод, ни цветов.
* * *
На картине Иванова,
на размахе холста
открывается заново
нам явленье Христа.
И глаголет словами,
что не сразу слышны,
как мы, люди, здесь с вами
жить и думать должны.
Пусть не каждому внятна
красок тихая речь –
учат нас эти пятна
человечность беречь.
Вдохновенье искусства,
чувств высоких полет –
до сих пор не потускло,
никогда не умрет.
Ч Е Т Ы Р Е Х К Р Ы Л Ы Е
Четырехкрылые 59
* * *
В тишине предвечернего леса,
на цветущей июньской поляне,
стрекоза на былинке, без веса,
покачнулась, земное созданье.
И, глазастой вертя головою,
лапкой пильчатой челюсти чистит…
Пообщайся, чего тебе стоит!
Разгадай ее чувства и мысли!
Не умеешь? Слабо тебе это?
А летишь на другие планеты
и с неведомым хочешь общаться!..
Вот вспорхнула она без ответа,
не признав в тебе умного братца.
* * *
Вдоль грязных рек, по склонам гор,
дремуч, как древний ящер,
живет и копошится бор,
бок о бок, ненавязчив.
Там обитают муравьи
в дому многоэтажном,
организованы, как мы,
в сообщество сограждан.
Я выйду к поймам и лугам,
где, желты и раскосы,
воздвигли свой висячий храм
конструктивистки-осы.
Стрекозы выпукло глядят,
как сквозь стекло пилоты.
Четырехкрылые летят,
жужжа, как вертолеты.
Древнейшие не пишут книг,
томов, что весят тяжко,
но научились мы у них,
хоть не всему пока что.
* * *
Рай: над цветами пчелы
весь день хлопочут важно,
несут свой груз тяжелый –
блаженная поклажа!
Нагнусь – мазнет, лаская,
желтя мой нос слегка,
тычинка золотая
из чашечки цветка.
А надо мной – деревья,
и птицы на ветвях
дивят мой слух и зренье,
порхают и звенят.
Какая же отрада
глядеть на светлый сад,
который стройным ладом
и радостью богат!
День – чаша для даров
в серебряном мерцанье
наполнен до краев
минутами – цветами.
Земля – наш рай зеленый,
планета Песни Песней,
плод одушевленный,
висящий в черной бездне.
* * *
Самосожженцы-мошки
летят из тьмы ночной,
как будто свет в окошке –
свет истины самой.
Летят в огонь, рискуют,
опять одна сожглась…
Я с ними близость чую,
невидимую связь.
Чудесен сонм крылатых –
птиц, бабочек, жуков,
безумцев, космонавтов,
поэтов, чудаков.
Прислушиваюсь к звону
прозрачных легких крыл…
На голову корону
огонь им возложил.
Крылатые созданья
(Пегас – к р ы л а т ы й конь!)
к источнику сиянья
летят, летят в огонь.
П О Э З И Я –
Д У Ш И М О Е Й
Ч А С Т И Ц А
П о э з и я – д у ш и м о е й ч а с т и ц а 67
НАЧАЛО
Я помню как о чем-то главном:
как Зинаида Николавна
нам в пятом классе, на уроке
читает пушкинские строки
«Мороз и солнце: день чудесный!..».
С тех давних пор тот стих чудесный,
то светлое стихотворенье
во мне живет в ее прочтенье.
Я помню облик ее скромный,
волосы собраны в пучок…
Она вела у нас кружок
литературный…
В вечер темный
одна после кружка домой
я шла вечернею Москвой –
вдруг первый стих родился мой,
в свете витрины записала1.
Не это ли мое начало?
______________
1 См. текст этого стихотворения в очерке «Коротко о себе», в
книге «Изнутри и вопреки», М., 1994. С. 278.
* * *
Поэзия –
души моей частица,
ты сохранишь точнее, чем дневник,
невыразимое в душе, что снится,
что исчезает в жизни каждый миг:
глубинные души моей движенья,
не до конца мне ясные самой,
возникшие, как в листьях шевеленье,
как ветерок, как вздрог коры земной.
Живые и умершие поэты
так деликатно делятся со мной
и мыслями и чувствами, что это
звучит в душе моей, как голос мой.
В ней целый мир, такой разнообразный,
как будто говорит сама земля.
Поэзия –
подаренный мне праздник,
неспетая симфония моя!
* * *
Проваливаясь вниз
на дно безмолвной речи,
я что-нибудь скажу,
я что-нибудь замечу.
Обычные слова
сплетутся прихотливо,
как с тополем ветла
на берегу залива.
* * *
Писать во сне – это не радость,
а вот писать как бы во сне,
когда несут тебя стихи. Как конь.
Блаженно и легко…
Вот счастье.
Порой ты сам не успеваешь
мыслью за словом поспешать,
и образы в узде держать,
а глубь твоя без осознанья
сама ведет повествованье,
и слово следует за словом.
Стихотворение готово,
лишь остается записать.
* * *
Если пишется, пиши
все, что на душе слежалось:
деспотичные дожди,
ежедневную усталость.
Как мечом, пером махай,
не откладывай на завтра
и на быт не променяй
невесомость космонавта.
* * *
Проще простого, проще простого –
только найти настоящее слово,
высказать то, что на сердце лежит,
то, что само за себя говорит.
Это не просто, это не просто:
от суеты нарастает короста,
суток мелькание, красок и лиц,
как в колесе мельтешение спиц.
Нагромоздились несчастья и горе,
но обнажится искомого корень,
ты отодвинешь тяжелый гранит –
вот оно, золото-слово блестит.
* * *
Как ночь вынашивает зори,
как лица – холст и глубь зеркал,
в души насыщенном растворе
выращиваю слов кристалл.
Как мать ребенка.
Как лисица
лисенка – вынянчу свой стих…
Чтобы наполнилась страница
соленой кровью слов моих.
* * *
Все кажется еще не то,
должно писаться лучше, ярче,
но ты лепи к пятну пятно
своей тяжелой кистью, старче.
Неволь к труду ленивый глаз
и ты увидишь мир как тело.
Но горе, если в красках грязь
или душа окаменела.
* * *
Черновики, наброски строф
зачеркнутых… Всё не по сути:
нет той жестокости, той жути…
А жизнь прошла в беде и в смуте,
среди мучительнейших проб.
* * *
Слова,
как глиняные кринки,
на глаз проверю и на слух.
Так муравьишки по хвоинке
возводят дом свой, тащат мух.
Так пчелы трудятся все лето.
Так люди строят города.
Сердце от света и до света
стучит, работает всегда.
* * *
Уходящее время летит,
каждый день в нем бесценен, лучист –
это белый нетронутый лист,
он с надеждой глядит на тебя,
как голодный птенец воробья.
* * *
Опять меняется погода.
И наступают холода.
В пространстве больше кислорода.
Но меньше солнца… Осень, да.
Обобран лес. Стерня пуста.
Но хочется еще чего-то…
А дома ждет меня работа,
доверье чистого листа.
* * *
Выйду утром в город
и до магазина…
Будь ты мне подпорой,
Цветаева Марина.
Я вся – проволочка…
Ты с мужицкой хваткой,
заболеет дочка –
над детской кроваткой
(дел не переделать)
за работу в девять
у стола вставала
в платье затрапезном.
Ты свой стих ковала
звонкого накала,
как кузнец железо.
Не жила для денег,
нищенствуя гордо.
Но домашность лезла,
быт хватал за горло.
Стирки целый ворох,
беготня на рынок…
Будь ты мне подпорой,
Цветаева Марина.
* * *
Идет по улице пальто
или субъект, в него одетый?
Стоит на полке переплет,
а ждут прочтения поэты.
* * *
Тончайший аромат
от пожелтевших книг…
Точит сладчайший яд
тот старомодный стих.
Брожу, как водолаз
по дну, где среди букв –
блеск отблиставших глаз,
боль отболевших губ.
* * *
Сонет придуман был недаром.
Он строг, строкам ведет учет.
Но плавно слов ручей течет
давно прорытым руслом старым.
Излишествам, аксессуарам –
запрет. Сонет – не для пустот.
Ты чувство излагаешь с жаром –
тебе он затыкает рот.
Ты только разбежался – нет!
стоп, хватит! – не дает сонет
по древу растекаться мысли.
Будь точен, не многоречив…
Кончай, работу завершив
решительным ударом кисти.
ИЗ ЛЕОПОЛЬДА СТАФФА
Перевод с польского
* * *
Закатный отблеск небосклона
лег на поля и на дубровы,
как будто отзвуками звона
облек их благовест медовый.
А за оградою терновой,
на золотой стерне загона,
огнисто светятся коровы,
словно большие листья клена.
Как мир Твой прост! Какой усладой
с небес плывет неторопливо
Твой свет, снимая боль недуга!
Сердце с доверьем и отрадой
в Тебе покоится счастливо,
словно ладонь в ладони друга.
* * *
Вам спасибо, переводы,
за свободу несвободы
и за вашу власть.
Столько мыслей и эмоций
по умерших остается –
счастье, если удается
им не дать пропасть.
Как над строчкою своею,
бьюсь, усилий не жалею,
над стихом чужим,
где поэт другого края
нам оставил, умирая,
то, чем жил.
ИЗ САЛОМЕИ НЕРИС
Перевод с литовского
У КАМНЯ – КАМЕННОЕ СЕРДЦЕ
Камень, расступись, пусти погреться, –
буря до костей меня проймет.
Но у камня – каменное сердце,
он чужого горя не поймет.
Дни мои, как журавли под осень,
улетают с криком от меня.
Дни мои – как сжатые колосья.
Я – как опустевшая стерня.
Не березу гнет – меня согнуло,
и не бурей гнет меня – бедой.
Побреду, как нищая, сутуло,
но еще стою перед тобой.
Камень, расступись, пусти погреться, –
осень до костей меня проймет.
Но у камня – каменное сердце.
Кто меня, осеннюю, поймет?
* * *
Я была так несчастна,
одинока как перст.
Я искала участья
у деревьев,
и лес
принимал меня в зелень,
пеньем птиц привечал,
и березы и ели
разделяли печаль.
* * *
Загину я, совсем загину,
как ветер в поле под сосной,
но мир лучистый не покину,
а стану елочкой лесной.
Пробьюсь однажды на болотце,
и ствол омоет мне вода…
И только сердце не забьется,
уже не дрогнет никогда.
* * *
Как долго жить мне здесь осталось,
не знаю я, но мне досталась
возможность землю рифмовать
с печалью, радость с облаками
и, смысл, как скальпелем, словами
вскрывая, жизнь живописать.
* * *
Моя душа стоит, как сад,
отягощенная плодами…
На землю зрелые летят
и догнивают под ногами.
И некогда и невпопад,
и смерть уже не за горами…
Моя душа стоит, как сад,
сад, переполненный плодами.
* * *
Рукописи не горят
(Популярное заклинание)
Кто сказал, что стихи сберегутся?
Все бумаги истлеют, порвутся.
Плесень съест или черви сгрызут.
Ты умрешь, и они пропадут.
Эти искры, что тлеют и гаснут,
зажигаются сердцем напрасно?
Опыт нравственный, цепкая память
так хотели здесь что-то оставить:
радость, искренность лучших минут.
Неужели они пропадут?
* * *
Хочу, чтоб стих мой силой строк
кому-нибудь здесь жить помог.
Чтоб он, как воздух, как вода,
существовал бы здесь всегда.
* * *
Стих – отпечаток мой, двойник.
Языковая ткань стиха
в устах поэта, как лепнина
женоподобного кувшина –
мягка, податлива, как глина
в кругу гончарного станка.
Из глубины веков возник
поэтов пламенный язык,
запечатлен в мильонах книг –
не должен он с земли исчезнуть,
в дни катастрофы кануть в бездну,
как Атлантиды материк.
Г И Т А Р А
И С К Р И П К А
Г и т а р а и с к р и п к а 95
* * *
Какая радость вдруг родится,
когда возьмешь гитару в руки,
и стройные грудные звуки
от гулких струн начнут струиться…
Живая грация гитары!
Что с ней сравнится?
Конь поджарый?
Или собор с органом старый?
Или танцующая птица?
Гитара! Ты моя опора!
Листая ноты в час минора,
старинные играю танцы,
этюды Тарреги и Сора,
златоискрящихся испанцев,
учителей в искусстве трудном
задумчивая ученица…
Носитесь, умные,
по струнам
души моей отростки –
пальцы!..
* * *
Я девочкой не изучала
нотные значки.
Душа протяжно зазвучала,
расширились зрачки:
Я – океан. Я – бор. Я – птица.
Пою весь день, звучу органно,
а завтра просыпаюсь рано –
не помню ничего.
Невысказанна, несказанна,
во мне мелодия томится,
как в трубах, горячо.
* * *
О, скрипка легкого полета,
почти волшебного крыла!
В раструб зенита рвется нота –
то жаворонок, то пчела.
О, скрипка – страстная утеха
короткой юности моей!
Лесов таинственное эхо,
то славка ты, то соловей.
О, скрипка звонкого накала!
Летела я, меня несло,
когда меня приподымало
твое несущее крыло.
И перед старостью и смертью
мне, что почти уже седа,
тебя прижать к плечу и к сердцу
еще позволила судьба.
* * *
Мой день подобен раю,
он весь – как сад миндальный.
На скрипочке играю
Моцарта и Гайдна.
Ты, музыка, – мой рай,
убежище, обитель…
Живу, как небожитель,
витаю в облаках.
Все остальное – прах.
Р О Ж Д Е Н И Е
Р Е Б Е Н К А
Р о ж д е н и е р е б е н к а 101
* * *
Мой росточек, мой листочек,
теплая почка…
Может быть, растет сыночек,
может быть, дочка.
Кровь моя, моя слезинка,
звездочка рассветная,
радость, голубая льдинка,
встречным незаметная.
Только первая неделя,
как упало зернышко,
как в моем восходит теле
маленькое солнышко.
* * *
Пернатый танец брачного обряда,
треск крыл – крестом раскрытые крыла.
Как мать-земля рождением брюхата
Я в свой черед тяжелая была.
Несла, как воду в глиняном сосуде,
ходила плавно, расплескать боясь.
Рождение – сказание о чуде,
полощет парусом пеленок бязь.
Прорезывался, словно зуб, ребенок,
неловкий, голый – боязно взглянуть.
И пальчик из зашитых распашонок
выглядывал и утыкался в грудь.
* * *
Отделилась ветка от меня,
стала жить сама.
На зеленых листьях
жилки, как дорожки.
Линии расходятся
на ее ладошке.
Гляну с удивлением
чуть со стороны…
Были, как растенья,
мы тесно сплетены.
Как одна волна.
Только легкий стук
клювиком в скорлупку –
в тяжесть моих рук.
Под рукой биенье,
как к оплате чек.
Ходит по планете
новый человек.
Глаза не мои.
Слова не мои.
Ты не я, иная,
но меня пойми!
Были, как растенья,
мы тесно сплетены.
Гляну с удивлением
чуть со стороны.
Я – как ствол без ветки.
Ты – вещь в себе.
Первые кольца
в тонком стволе.
* * *
Эти длинные ноги, и узкая спина,
и волосы, растрепанные после сна, –
не могу привыкнуть, что из меня
родился человек.
В ночной рубашке до пят
трогательно смешна
моя дочь.
Не перестаю удивляться и глядеть
на узкие плечи, пушок на щеках
и веселые смышленые глаза.
Она хватает ртом грудь
и машет в воздухе кулачком.
Она требует у земли своего места под солнцем.
Она обнимает и толкает меня –
я ее земля.
Глаза – прозревшие кончики веток.
Тянись в небо,
держись корнями за землю.
* * *
Слава те Господи, я дома,
где все мне близко и знакомо,
где льется просто и легко
жизнь, как парное молоко.
Где дочь моя – почти невеста,
в рубашке ситцевой до пят,
и птицы радостно свистят,
как музыканты из оркестра.
Где спят под дверью две собаки,
свернувшись в теплые комки.
И где, как хлеба, зверь мой всякий
ждет ласки от моей руки.
В Н У К И
* * *
Как ласково на мир глядят
глазами выцветшими старцы.
Так только доченькины пальцы
ласкают брошенных котят.
* * *
Я буду скоро бабушкой,
замкну свой круг земной,
когда запляшет рядышком
воробышек родной.
Раба закона древнего,
пока жива душа,
буду любить и греть его,
лелеять малыша.
Хватила полной мерою,
земля, твоих даров,
в добро уже не верую,
но верую в любовь.
Любовь: любить растения,
животных и детей…
Ведь если есть спасение,
то разве только в ней.
* * *
Как в шапку грош,
стучит о стекла дождь
и сыплет горсть серебряных горошин.
А на коленях у меня мой внук,
беззубый несмысленыш, но хороший.
Он слушает стучащий этот звук.
Ему сейчас не спится, не сидится,
то ножками , то ручками сучит,
и распашонка пестрая из ситца,
сползая, оголить его грозит,
а он взять в рот кофтенку норовит.
Я говорю: так прыгать не годится…
Я говорю ему: вот подрастешь…
Но мне смеющийся его приятен вид,
вожусь с ним, как с волчоночком волчица.
И счастье пью из маленьких ладош.
* * *
Скоро утро.
Сон глубок.
Повернись-ка на бочок.
Баю-баю.
Что, так жалобно стеня,
спишь и плачешь?
Кто тебя
обижает?
Кто в печали виноват?
Может быть, твой старший брат?
Ножке больно?
Что с тобой, скажи, дружок?
Повернись-ка на бочок,
спи спокойно.
* * *
Мои внучата,
точно опята –
целая гроздь.
Смешные рожицы,
Андрей кукожится,
а Митя — вождь.
Этот – глазастый,
тот – головастый,
Олег – малыш.
Быт их двоякий:
игры – атаки…
Не углядишь!
* * *
Стоим, окружены толпой,
с крупинками пшена в ладошках,
и воробей, бродяга дошлый,
к ногам слетает как шальной.
Молчим, глядим по сторонам,
вот зелень блещет молодая,
вот шмель летает по кустам,
в тычинки носом залезая.
Мы, как за каменной стеной,
за лошадиною спиной
стоим,
за памятником князя.
А внук, гуляющий со мной,
по скверу бегает, проказя.
* * *
Закидывая ноги вкось,
бежит мальчишечка по лужам,
упруг и длинноног, как лось,
еще костыль ему не нужен.
Насосик маленький в груди
еще болезнью не испорчен,
легко в мальчишеской груди
стучит настойчивый моторчик.
Веселье брызжет через край!
Какой еще пока он птенчик!
И сердца маленький бубенчик
звенит задорно: «догоняй!»
* * *
На самом донышке бокала
плыл розы сломанный цветок,
но роза так благоухала,
как срезанная только что.
Подаренная мне внучонком,
она мне сердце согревала –
и стойким ароматом тонким,
и цветом ярким темно-алым.
Как мало нужно человеку,
чтобы душой согрелся он:
кому – паломничество в Мекку,
мне – розы сломанной бутон.
* * *
Моя душа открыта –
как бедная сума.
Как торба – сеять жито.
Как с хлебом закрома.
Ее зимою птахи
всю выскребли насквозь.
Голодные собаки
глодали, словно кость.
Ее, почти как птицы,
родные теребят.
Она еще сгодится:
гостинец для ребят.
* * *
Ты маленькая, я старенькая,
замшелый пенек,
ты – правнучка, Варенька,
зеленый росток.
Мой росток трепетный,
утренний росток,
изъясняющийся лепетом,
гульканьем, как голубок.
Ты будешь разговаривать,
ты всех нас будешь радовать.
Играй, учись, расти.
А вырастешь – когда-нибудь
стихи мои прочти.
Н А Ш И С О Б А К И
* * *
Стасик Олегович, правнучек мой,
младший мужчина из нашей родни,
в непредсказуемой жизни людской
добрую душу свою сохрани.
* * *
Каждый вечер – бродячие очи ко мне
псов голодных, бездомных в морозные ночи…
Выхожу, напряженно глядящие очи
у подъезда встречают меня в полутьме.
Мою совесть тревожат, приходят во сне
сотни синих голодных блуждающих точек,
я голодный их блеск различаю на дне
смутных мыслей, которые душу мне точат.
Пес, как волк, отчужденно сидит на снегу,
утомленную спину согнувши в дугу.
На разрушенной кладке кирпичной стены,
где железной клешнею дома снесены,
пес сидит, пригорюнившись, будто Христос,
и ошейник на нем – как шипы диких роз.
* * *
Бежит своей дорогой
бродяга рыжий пес.
Невозмутимо строго
рулит среди колес.
Еще он в добром теле,
не поседела грудь.
К ему известной цели
упрямо держит путь.
Он, выросший без крова,
хоть голоден и гол,
но в мудрости любого
домашнего ручного
любимца превзошел.
Познав ценой жестокой
жизнь, где шипы без роз,
бежит своей дорогой
бродяга рыжий пес.
* * *
Купи собаку модную,
по крови благородную, –
станешь чуть-чуть богатым,
чуть-чуть аристократом.
А наша собаченция
у вас не очень ценится,
поскольку родословной нет.
Зато есть такт и интеллект.
* * *
Деликатные животные
спят, когда в квартире спят,
лишь глаза во тьме блестят
в щелочках сквозь веки плотные.
Хоть голодные, холодные,
хоть хозяин небогат,
добрые и благородные,
ни за что нас не корят.
Благороден, деликатен
был наш преданный приятель,
не всегда ухожен, сыт.
Лишь потом тоска и стыд
запоздало нас казнит,
ибо долг наш неоплатен.
КРАДУСЬ
Вот, забившись в уголочек,
нос уткнув в пушистый хвост,
дремлет рыженький комочек,
как свернувшийся вопрос.
Отчего такой печальный
сумрак этих черных глаз,
разрешить какие тайны
ты пытаешься сейчас?
Наболевшие вопросы
из огромных глаз глядят,
песик мой рыжеволосый,
мой меньшой разумный брат.
Ты меня оберегаешь
от людей и от собак,
нос свой влажный прижимаешь
как доверья высший знак.
И, заснув с котом в обнимку,
лижешь сонного кота,
ибо всем необходима,
словно воздух, доброта.
То ты скачешь, то ты лаешь,
в нос целуешь на скаку,
справедливость понимаешь,
делишь радость и тоску.
Но когда ты спишь, свернувшись,
носом дергая во сне,
что тревожит твою душу,
не понять ученой мне.
Все проблемы, все вопросы
сам решаешь, сам один,
черноглазый, черноносый,
мудрый маленький брамин.
* * *
Мучится живое,
сжав себя в комок.
Бьется ретивое,
гонит крови ток.
Бьется еле-еле –
только выше нос! –
И – как сердце в теле –
прыгает наш пес.
* * *
Я не могу, когда неможется
любому существу живому.
Когда оно дрожит и ёжится,
чуя смертельную истому.
Я с ним ношусь, кормлю и грею,
пою из ложки –
всё напрасно,
спасти от смерти не умею,
она безжалостна и властна.
* * *
Доживает зверь, доживает
дни последние средь нас.
В муках смерть свою рожая,
корчится в последний час.
Умирает зверь мой кроткий,
умирает зверь без слов…
Срок заложен в нем короткий
биологических часов.
Люди, жизнью человечьей
недовольные подчас,
мы живем в четыре раза
дольше их, любивших нас.
Не забыть тебя вовек,
пес, ты мне – как человек.
Глажу и кормлю из рук…
Не умирай, мой друг!
СМЕРТЬ КРАДУСЯ
О, милый Крадусь –
наша радость!
Испуг в глазах,
один испуг…
А был хозяин нам
и друг,
и сторож,
стерегущий стадо.
* * *
Милый, милый, милый Джек,
простодушный глупый Джек,
я тебя бы полюбила,
только ты не человек.
У тебя холодный нос,
у тебя поленом хвост,
и к тому же, друг косматый,
шерстью волчьей ты оброс.
Джеки, Джеки, Джеки, Джек,
бесконечно милый Джек,
я тебя любить хотела,
только ты не человек.
Только что за интерес,
влюбишься, а ты исчез,
все твои четыре лапы
ускакали в темный лес.
Джеки, Джеки, друг мой Джек,
простодушный глупый Джек…
К нам прибился по дороге
не на время, а навек.
* * *
Пусть каждая тварь живая
на свете живет, сколько может,
но судорога болевая
уже ее корчит, корежит.
От страшного яда собака
погибла с кровавой рвотой,
и кот умирает от рака,
скривясь, как урод криворотый.
Ты выстрелен в жизнь, как из лука,
и падаешь в бездну обратно,
но даже последняя мука –
за жизнь слишком малая плата.
Июнь 1980
* * *
Умирает милый зверь.
Как мне жить, как жить теперь?
Это горе оказалось
самой горшей из потерь.
Как безропотно он жил,
все в себе переносил,
лишь глазами с пониманьем
вслед за мной, любя, водил.
Утром рано выпал снег,
это в сердце выпал снег,
глубока печаль, как снег,
не растает этот снег.
Умирает человек
или умирает зверь –
умирает целый свет,
умирает целый мир.
1980
СМЕРТЬ ДЖЕКА
Постепенно уходит сознанье,
замирает с последним лучом…
Меркнет зеркало глаз – как в тумане,
растворяется в мраке ночном…
Шерсти теплой, но стынущей ком
глажу…
1980
* * *
Ночь опустилась снежным ветром,
струят молчанье фонари,
под каждым конусом их светлым
снежинки пляшут: раз-два-три.
Судебной кинолентой память
развертывает свой показ,
и жизнь проносится, как заметь,
перед смущенным взором глаз.
Прошедшее предстанет живо,
ты видишь, зная наперед,
как пес твой гордо и стыдливо
горячей кровью изойдет.
И рядом, ранена жестоко,
от жалости едва дыша,
в своем страданье одинока,
вся кровью изойдет душа.
Но так же улицей пустынной
струят молчанье фонари,
и в каждом конусе картинно
снежинки пляшут до зари.
* * *
И снилась мне погибшая собака,
и я кричала:
Джеки, Джеки, Джек…
И прибегала некая собака,
но это был не Джек.
Я спрашивала брата,
ему на плечи руки положив:
а разве Джек пропал и не вернулся?
И прибегала новая собака,
похожая,
и тоже волчьей масти…
Но это был опять не Джек.
Я спрашивала дочь:
ведь это же не Джек,
а что случилось с Джеком?
Не помнишь,
в последний раз,
когда он убежал,
он разве не вернулся?
Но Джека не было. Была
незаполнимая тоска.
ТИМ
Тим, любимая собака!
Белый, а глаза – как сливы.
Молодой еще, игривый,
но уже большой, однако.
Тим совсем не забияка,
но в своей любви ревнивой
(на груди ремня обрывок)
Тим готов ввязаться в драку.
Вы ему дитя доверьте,
крошечку, что спит в конверте,
встанет грозный, аки лев,
никого не подпуская…
Но, свой нрав преодолев,
не разбудит, громко лая.
Тим у нас умеет петь.
Пасть откроет, скрипке вторя
или дудочке ребенка,
и такая грусть во взоре…
В цирк тебя бы, наше горе.
Тим, пожалуйста, тихонько.
Тим, на место, не шуметь!
* * *
Посмотришь на каскад поблекших фотографий –
и острая тоска по умершей собаке.
Была собачка Фьюша с зелеными глазами,
она во двор и в лес гулять ходила с нами.
Но вот куча щенят у Фьюши родилася.
Теперь растет у нас дочь нашей Фьюши Бася.
Но, Фьюша, до сих пор я по тебе тоскую –
где еще взять нам умную такую?
У нашей верной Фьюши и нрав был независимый,
в глазах ее читались понятливые мысли.
Она нас защищала.
Бывало всяко.
И вот ее не стало.
И слезы меня душат.
Жила-была собака
Фьюша.
* * *
Однажды потеряли мы Фьюшу на реке,
вернее, нас она из виду потеряла,
кузнечиков ловила, в большой траве скакала,
потом пошла искать нас и, видно, влезла в воду.
Купались мы в реке, когда она сбежала.
И вот идет она, вода с нее течет,
а то, что виновата, и виду не подаст.
Мы счастливы безмерно, что Фьюшенька нашлась,
а Фьюша и хвостом ни разу не вильнет.
И вот она идет,
шагает с нами рядом,
своим широким шагом, своим свободным ходом,
размеренно и ровно на длинном поводке.
* * *
Жила около дома собачка Чернушка,
ласковая была собачка,
у нее была длинная свисающая шелковистая шерсть
черного цвета.
Ее любили.
Как-то мимо дома пробегала стая собак,
загляделся на Чернушку огромный молодой
добродушный ротвейлер
и остался с нею жить.
Жили две собаки,
Ротвейлер и Чернушка.
Они любили друг друга
и друг другу говорили:
– Моя чудесная!
– Мой добрый и самый лучший!
У нас работала дворником добрая женщина,
она постелила собакам на газоне толстый ватник,
они спали на нем, тесно прижавшись,
как бы друг другу говоря:
– Моя самая ласковая!
– Мой храбрый и верный друг!
Но люди не все добры.
Злая женщина написала заявленье-донос,
приехали ночью собачники,
увезли Чернушку и Ротвейлера,
и собак умертвили.
Жили две собаки,
Ротвейлер и Чернушка.
Они любили друг друга
и друг другу говорили:
– Моя чудесная!
– Мой добрый и самый лучший!
Г О Р О Д С К И Е
Г О Л У Б И
* * *
Прилетала чудо-птичка,
на ночь прилетала.
Я глядела апатично,
прячась в одеяло.
Этот белый голубь – вестник.
Но чего? Откуда?
Беломраморный, прелестный,
улетел под утро.
Протяни к нему ладони,
разгляди колечко.
Выйди к птице на балконе
с добрым чувством встречным.
Может, счастье прилетало?
Может, что-то будет?
Жизнь – возможность соучастья
и тоска о чуде.
* * *
За окном,
сколько хватает ока,
купол неба
над землей-ареной.
Там взмывает высоко0-высо0ко
белый голубь –
летчик вдохновенный.
С завистью слежу
ревнивым взглядом –
до чего красив
полет высокий!
Покружившись,
он садится рядом
на кормушку,
кроткий, толстобокий.
Голубь, голубь,
твой полет свободный
низменной кормушкой
ограничен.
Ты свободный?
Нет, ты раб голодный,
и полет твой гордый
обезличен.
… Но опять он
опереньем белым,
высоко взлетев,
блеснул над крышей…
До чего красив он,
юный, смелый –
до чего красив он…
Выше… выше…
* * *
Геркулеса горсть и овсянки
и щепотки две-три семян…
Голубь гулькает спозаранку,
будит, будит меня по утрам.
А вставать совсем неохота,
не такая уж сладкая жизнь,
то одна, то другая забота,
и не скажешь им: отвяжись!
То болезни, то близкие люди,
встанешь – завтрак, обед и т.д.,
день пошел, завертелся – забудешь
тут и думать уже о душе.
Миг меж ночью и днем недолог,
а вскочу – жить я буду спеша…
Будит, будит, гулькает голубь…
Но ведь голубь и есть душа.
* * *
Безумная стая –
скорее, скорей! –
мелькнет мимо окон
вихрь голубей.
Все держатся вместе,
откуда взялись? –
всего им дороже
содружество – жизнь.
Морозы окончатся,
станет тепло,
остались живыми,
им повезло.
Все вместе, все вместе,
всегда и везде:
движение, действо –
к свободе, к еде.
* * *
Еще вокруг все пусто, голо,
еще не высохла трава –
чуть свет гудит упрямый голубь,
он требует свои права.
Такая сила у природы,
такая мощь, такая страсть,
такая воля не пропасть,
стремленье к продолженью рода,
желание существовать –
не надо только ей мешать:
да здравствует ее свобода.
* * *
Бессонный голубь
за окном
гудит, как метроном,
вторые сутки, не переставая
труба такая,
свою голубку убеждая
садиться на гнездо –
святое право утверждая
готовить рождество,
жизни торжество.
* * *
Голуби грозно зобы надувают,
кротко голубки за ними летают.
Круглым зрачком оглядела голубка
голубя, в перьях топорщится грудка.
Чтоб не заели их паразиты,
чистятся птицы, клювы раскрыты.
Голубь голубке шейку сгибает,
перышко к перышку перебирает.
Будут сидеть неподвижно на гнездах,
чувство потомства религиозно.
Ну, а пока возле кротких голубок
глухо воркуют и прыгают грубо.
* * *
Старый голубь, но упрямый,
за своей голубкой-дамой
волочит свой веер-хвост,
и своей несложной песней, –
все же несколько в ней нот, –
объявляет повсеместно:
в этом месте он живет,
будет здесь, как прошлый год,
продолжать свой славный род.
* * *
Интересно,
этот голубь стонет так,
словно что-то хочет сказать?
Или просто присутствия знак?
* * *
Стонет, стонет сизый голубь
на балконе гулко,
соблазняет на прогулку
робкую голубку.
Сколько голых голубят,
сколько голубых яиц!
Сколько преданнейших птиц
выкормить они хотят.
Отложили тайком,
выкормили молчком
голубиным молочком.
Стонали, гудели,
друг друга любили,
перышки перебирали,
ласковыми были.
Выкормить птенцов сумели.
Улетели.
* * *
Какое лето, что за год!
У голубей второй приплод.
Стучатся крыльями в окно:
кидай им хлеб или пшено.
Вновь лезут травы из земли…
Природным голосам внемли.
Поближе положи тетрадь,
чтоб эти зовы записать.
Ручку, бумагу не забудь,
иначе не дадут уснуть.
* * *
Ох, птенчиков-то голубиных
с рассвета слышу тонкий свист…
Балкон висит, дрожа, как лист,
для них теперь он мир единый.
Не прогнала я голубей
и радуюсь душою всей
на райский день перворожденья,
живому чуду из чудес,
растерянности и раденью
двух на земле живых существ.
Два голубя, что надоели,
создали этот звук свирели –
хор глоток на дрожащих шейках,
просящих корма в первый раз.
Балкон мой праздничен сейчас,
как белые покои шейха.
Весь мир сейчас – мое владенье,
в разверстые глаза вокруг
гляжу, словно молюсь всем вслух
богам за день перворожденья.
* * *
Годовалый голубок
до весны подрос чуток –
на кормежку, как на службу,
прилетает точно в срок.
Поклевать пшено, пшеницу
с лету на балкон садится
бело-черный голубок –
весь в накрапинках бочок.
* * *
Гортанный говорок кормленья голубей,
дворовых и окрестных сизарей,
влетает в комнату в открытое окно,
пока еще тепло.
Гортанный говор сытых голубей –
привет последних теплых дней.
* * *
Я знаю их в лицо, залетных голубей,
кто покрасивее из них, кто поумней,
но каждый голубок, любая голубица
хотели б у меня в квартире поселиться.
То в окна залетят, то в стекла бьют крылом.
Я крошек брошу им, но не пущу их в дом.
Бездомную их жизнь годами наблюдая,
я думаю о том, какое благо дом.
Я тоже ведь была бездомная такая,
такая, как они, с обшарпанным крылом.
* * *
Два диких голубя избрали
наш подоконник за жилье.
Я им позволила… Едва ли
умно решение мое.
С тех пор, как холода настали,
тревожусь за свое птичье,
ведь трудное житье-бытье
в такой сезон пернатой твари.
Включаю радио, в газету
гляжу, за градусника ртутью
слежу, как скачет взад-вперед.
Они встречают ветер грудью,
набить им чем-то надо рот.
И я втравилась в му0ку эту.
* * *
Еще мне приобретенье!
Еще один доходяга –
сидит на балконе голубь,
который чуть не погиб,
еще один вырожденец
обшарпанный счел за благо
отдаться людям – спасли б!
Намокшая в речке коряга
приглядней, чем этот тип.
* * *
Белый хлеб ему не вкусен,
в рот не лезет творожок.
Где же кашица из гусениц,
где же сдобный червячок?
Я жалела, я любила,
но все перышки торчком.
Видно, мать его поила
чудным птичьим молочком.
Видно, мать ему носила
мошек, сладких, словно мед.
И растерянно, уныло
птенчик открывает рот.
* * *
Выходила голубенка,
будто малого ребенка,
пестовала день за днем,
был гнездом ему мой дом.
Открывала толстый клюв,
изо рта поила.
Был он мал и бестолков,
потому любила.
Гулькал, терся тонкой шеей,
округлялся, хорошея.
Голубенок, голубок
на руке пригрелся,
улетел – словно комок
оторвал от сердца.
Кошка съела? Ни следа.
Пусто на балконе.
Оторвался навсегда
от моей ладони.
* * *
Лети, птенец, моя отрада,
натешилась душа моя…
Я провожаю долгим взглядом
тебя в далекие края.
Ты медленно взмываешь в небо
и совершаешь полукруг.
Ты не вернешься уж, наверно,
птенец, мой выкормыш, мой друг.
Вот растворяешься в пространстве,
почти сливаясь с синевой…
Мой сорванец, счастливых странствий!
Держись, комочек мой живой!
* * *
Свобода полета –
высокая мера.
Для голубя жизнь
без полета ущербна.
Сияющий голубь,
свободно летящий,
взмывающий к небу –
вот высшее счастье.
Божественной птицей
он виделся людям.
Не зря ведь издревле
мы голубя любим:
за это мгновенье
свободного взлета –
как светлое что-то,
прекрасное что-то.
* * *
ЕЩЕ ПОЖИТЬ
НА СВЕТЕ ЭТОМ
Еще пожить на свете этом…
Не для того, чтоб спорить с веком,
а так, немного, для души,
пожить в тиши.
Пожить в избушке кривобокой,
близ леса, над рекой глубокой,
рвать ягоды, грибочки брать…
И что-то главное понять.
* * *
Я уже шагнула в даль
полного молчанья,
и однажды, как ни жаль,
кончится сознанье.
Но всем телом слыша весть,
чутко, как растенья,
я спохватываюсь: есть,
есть еще мгновенье.
Хоть продлить не могут жизнь,
жить я не устала,
тороплюсь, спешу вложить
многое в срок малый.
Чувствовать, глядеть, дышать
каждой клеткой тела…
И себя осознавать
частью жизни целой.
* * *
Мне бы доспать и додремать,
чтоб яд уныния изгнать,
чтоб кровь, очистясь, ало
по жилам побежала.
Ночь, мой верховный судия,
суди меня, казни меня.
Я выспалась отлично
и весела, как птичка.
Распутывает день клубок,
сознанье в буднях ищет толк.
Дана нам ночь казниться,
день – кормится, как птица.
Собой ты, жизнью недоволен –
но это ночь, а днем ты воин.
Пусть пользует твой организм
домашний лекарь – оптимизм.
* * *
Немеют руки… Тяжкий груз
печалей волочу тихонько.
Однажды – рвется там, где тонко, –
в нелегкий день и я прервусь.
Пока что утро. Солнца блеск.
Буханку дня распочинаю.
Пока что утро… Я живая,
и к жизни жадный интерес.
* * *
Проваливаясь в сон
и утром выплывая,
я слышу карк ворон,
шум улиц, дня трезвон…
Пока еще живая!
* * *
Здесь улица. Машин поток.
Но – зелень летних листьев…
И ночью свежий ветерок…
И птицы перья чистят…
И можно жить. Можно дышать,
всем телом и всем духом.
Жизнь впитывать и принимать
глазами, кожей, слухом.
И можно жить, и можно петь,
когда приходит лето.
И до конца жизнь досмотреть.
Благодарить за это.
* * *
Я уже едва жива.
Старые так дерева,
за других держась в лесу,
держатся… Так я живу
в окружении родных.
Многих нет уже в живых.
* * *
Должна я жить и долго жить,
чтоб все как надо изложить,
и точно и подробно.
Я долго жить способна.
* * *
Воссоздаю потерянную жизнь
по записям и по обрывкам бледным,
по выблекшим страницам пожелтевшим,
по временам, исчезнувшим бесследно.
* * *
Уже появились пигментные пятна
на листьях, как на лице.
Но ясная осень тепла и приятна
в начале… Что будет в конце?
Уже улетели последние птицы.
Уже без листвы деревца.
А ясная осень все длится и длится,
всё длится, и нет ей конца.
* * *
А кажется, мы были молоды.
Глядь, все погодки – старичье…
По нам стучали годы-молоты,
куя, покуда горячо.
Те – сплошь уже белоголовые,
те – лысые, бильярдный шар.
И тяжки головы, как олово,
но в сердце – не остывший жар.
* * *
Все умерли.
Я старше их была.
А я живу.
А я еще жива.
* * *
Ушли все сверстницы мои,
соперницы, подруги.
Свалили с ног и в гроб свели
тревоги и недуги.
Теперь я с младшими дружу
и с ними молодею.
Как странно: я еще живу,
еще смеяться смею.
* * *
Уже не быть мне молодой,
но тело смертное волшебно
и устремляется молебно
под небо каждою весной.
Еще я на земле побуду?
Возможно ли такое чудо?
Возможно. Почему бы нет!
Живет же, хоть поверить трудно,
горянка – в «Огоньке» портрет –
сто тридцать шесть счастливых лет.
* * *
Вновь молодость меня накрыла
своим сияющим крылом –
ее космическая сила
в своем разряде грозовом
была сильнее, чем могила,
меня наполнила теплом.
Про смерть и думать я забыла.
ПРОЩАНИЕ
* * *
В дисках памяти хранится,
ярко запечатлено,
как в полотнах живописца,
жизни прожитой кино.
Не могу я наглядеться
на картины прошлых лет,
мне мое ласкает сердце
милой матери портрет.
Память, память, приоткройся,
что хранишь в себе, ответь,
у тебя такое свойство –
с ходом времени скудеть.
Если диск в мозгу не стерся,
приоткройся,
что там есть?
* * *
Земля была землей лесов, полей и пастбищ,
где сеяли, пасли, где человек бродил.
А стала вся она землей забытых кладбищ
и неразысканных, заброшенных могил.
Скорбящая душа давно уж стала местом,
где я могу моих умерших поминать
тем мысленным моим, во мне звучащим текстом,
где незабвенные живут отец и мать.
* * *
Мама мне снилась. Снова, сейчас.
С ней расставаться в который раз!
С кровью родною, с лаской, с теплом –
сколько раз можно – по сердцу ножом!
В сером костюме на Первомай,
с белым пришитым воротничком…
Сколько раз можно!
Мама, прощай!
Переполняя тоской через край,
снилась мне мама во мраке ночном.
10 марта 2005
* * *
Как странно оказаться
с мертвыми в живых.
Вы можете смеяться,
но мне легко средь них.
Проще и привычней.
Ведь с ними я росла,
их слушала.
А нынче –
куда я забрела?
Новые понятья,
иной народ.
Мертвые – мне братья.
Язык живых – не тот.
Я для них чужая,
а они для меня.
Теперь я понимаю,
какою одинокой
была со мной, иною,
мамочка моя.
* * *
Все стерто,
все временем стерто,
лишь плач по моим мертвецам
остался – по матери мертвой,
по гибели ранней отца.
Истлели цветы, некрологи,
лишь память осталась в живых.
Живут мертвецы в нас, как боги,
покуда мы помним о них.
* * *
Памяти Наталии Богдановой,
урожденной Кононовой,
подруги моей мамы по двинской гимназии
и Бестужевским курсам
Умирала на кровати
пожилая женщина.
Выбились седые пряди,
губы в темных трещинах,
взгляд запал…
Но проступает
на лице покойницы –
светом – красота такая,
какая нам помнится.
Приходили в революцию
девушки провинции.
В памяти остаются
светлые их лица.
На могиле теплый холмик
не примяли плиты.
Кто тебя любил и помнил,
многие убиты.
Смерти разные косили
в разные годы.
Век двадцатый нес в России
страшные невзгоды.
* * *
Сегодня снился мне Твардовский.
Во сне налажен был контакт,
который в жизни был упущен.
Хотя он книжку мне прислал.
Что, похвалить мне было трудно
его пейзажные стихи?
А он, возможно, ждал ответа.
А я другие его вещи
ценила очень высоко,
любила я его поэмы,
а также страшный стих про Ржев.
А тех стихов не оценила.
Во сне налажен был контакт,
который был упущен в жизни.
Как, впрочем, и другие тоже.
Не все так просто.
* * *
Елеазар!1
Какое имя!
Страдал и мыслил.
Заслужил,
чтоб, настрадавшись в здешнем мире,
найти покой среди могил.
Осталась память, имя, книги,
жена, друзья, ученики.
Жизнь с плеч он сбросил, как вериги,
дойдя до гробовой доски.
____________
1 Елеазар Мелетинский (1918–2005) – филолог, этнограф,
культуролог, автор многих статей и книг. Его книга «Поэтика
мифа» (М., 1976) переведена на многие языки мира.
ТРИ ЭПИТАФИИ
1
Дорогой наш Станислав!
Лютый жребий был неправ
(русский жребий – польский los),
что от нас тебя унес.
Он унес тебя от нас,
угасил твой добрый свет,
что светил нам столько лет
и, увы, угас.
2
Станислав Лесневский – крупный
и хороший человек,
совестливый, неподкупный,
добрый в наш жестокий век.
Ничего не изменила
свежая его могила.
Он забвения избег –
в нас его любовь и сила.
Вот он смотрит из-под век
(в памяти у нас у всех)…
Остается все, как было.
3
Спи, Стасик!.. Наша скорбь надгробна.
В тебе мы потеряли брата.
Невосполнима и огромна
эта внезапная утрата.
Среди хапуг или эстетов
ты не был ни рвачом, ни снобом.
Ты был опекуном поэтов –
над чьим еще скорбеть мне гробом!
Шепчу, как бы склонясь над прахом:
– Земля тебе пусть будет пухом!..
Над бездной мы стоим со страхом,
а ты витаешь светлым духом!
Январь–февраль 2014
* * *
Люди в старости – как дети
в доме матери-отца.
Потому идея бога
так близка им в час конца.
Умирая, тянут руку,
помоги им, поддержи:
ведь переживают муку
умерщвления души.
Целый мир уходит с ними
в пустоту небытия.
Лишь в церквах помянут имя
и взойдет в кадильном дыме
над покойным лития…
Потому больной и старый
перед страшной смертной карой
просит ласки, как дитя.
* * *
Как трудно люди умирают,
как будто в схватках родовых.
Смерть от планеты отрывает
тела измученные их.
Из глаз выдавливает слезы,
что в мир растерянно глядят…
И ВОТ они уже лежат,
как бревна, сброшенные с воза.
* * *
Где тот славный иудей,
что нам жить помог?
Да, недаром для людей
выдуман был Бог,
с ним сподручней и ловчей
перейти порог.
* * *
До чего же скучно-грустно.
До чего тоскливо.
До чего же безнадежно
на краю обрыва.
Каждый хочет соучастья,
доброго спасиба.
Сердце бьется чаще, чаще,
будто на песок палящий
брошенная рыба.
* * *
– До свиданья! –
крикну милому.
Мне бы жизнь начать с азов,
только сердце износила я,
как пружину от часов.
До какого до свидания?
Непонятно никому,
как угасшее сознание
облачком уйдет во тьму.
* * *
На свете, господи помилуй,
жить без душевного огня!
Как хорошо, что есть ты, милый,
я у тебя, ты у меня.
Но и на последнем ложе,
уже на грани бытия:
как хорошо, что есть Ты, Боже,
Ты у меня, я у Тебя.
ПЕРЕД ОТЛЕТОМ
Бог великий, всемогущий,
как огромный сад цветущий,
дай мне спрятаться, убогой,
в чаще темной, в роще строгой.
Дай под листьями укрыться,
к телу вяза прислониться
и глядеть – не наглядеться,
как стучит планеты сердце.
Но деревья, как в соборе,
кверху головы задрали:
мне прощаться с ними вскоре,
толчея, как на вокзале.
Отправленье ровно в девять,
направленье неизвестно,
стоя слушают деревья,
вкруг меня столпившись тесно.
Мне так страшно расставаться,
я жила еще так мало –
слушаю названья станций,
прислонясь к стволу устало.
Темный лес сосредоточен,
чутко слушает дорога,
как, откашлявшись, грохочет
в микрофоне голос бога.
